одному глаз, охотился на морских тварей, убивал драугров в Бриттланде. А потом конунг Рагнвальд отправил нас в земли ярла Гейра, где мы столкнулись с десятками сильнейших тварей. И Энок погиб от лап одной из них. Сейчас он идет рядом с Фомриром, потому что был не просто воином. Он умер, сражаясь с тварями! Очищая наши земли от порождений Бездны! Есть ли более достойная смерть, чем эта? И неважно, кем был твой отец или дед. Каждый может ступить на путь Фомрира! Каждый может получать руны и становиться сильнее. И кто скажет, что такая жизнь плоха? Пусть она зачастую короче, чем у пахаря или рыбака, но есть ли участь лучше? В благодарность за такого хирдмана я привез всё, что накопил Энок.
Альрик открыл короб и начал вытаскивать вещи одну за другой.
— Вот его кольчуга тройного плетения. Мало кто сумеет разрубить такую!
Это была не та самая, что Энок обычно носил, ведь мы так и не забрали его тело. Но каждый ульвер, кто участвовал в убийстве Скирре, имел запасную кольчугу.
— А это его меч, лук и стрелы.
И уже они стоили больше, чем вся эта деревня. Мать Энока уже не вырывалась из рук мужа, а тихонько плакала, глядя на наследие сына. Отец же, как и прочие жители деревни, выглядел ошарашенно, а кое у кого загорелись глаза от такого богатства.
— Если кто-то из братьев или племянников Энока захочет ступить на путь Фомрира, с таким оружием любой хирд с радостью возьмет их.
В коробе лежали и яркие ткани, хоть и истрепавшиеся за время плавания, и самоцветы, и серебро, но Альрик не стал это показывать всем собравшимся. Пусть семья Энока сама решает, говорить о нежданно свалившемся богатстве или нет. Только бы слухи не пошли за пределы деревни, а то мало ли кто позарится?
— Так что ж вы стоите? Надо же стол накрыть, гостей приветить, Энока помянуть, — спохватился тощий мужичонка, явно не из родичей Ослепителя.
Поначалу мы так и думали, но мне уже не хотелось тут оставаться. Ну, ладно, баба — дура, но муж-то куда смотрит? Неужто если я вдруг помру, моя мать накинется на Альрика с кулаками? Конечно, нет. Она — жена бывшего хирдмана и понимает, что всякое может приключиться, и винить тут некого. Хотя если я погибну от рук человека, а не твари, Дагней потребует у Эрлинга мести.
К тому же Энок не единственный сын. Когда мы подошли к дому, чтобы донести скарб и снедь на стол, там крутилось не меньше десятка детей и несколько подростков.
Пока парни заносили дары и угощения, соседка подошла к Альрику и заговорила:
— Вы не серчайте на Халлу. Дитёв она нарожала вона сколько, но жалела всегда только первенца. Уж больно косеньким он уродился, да и отца евонного она любила поболе. Энтот муж-то второй у нее. Первый ушел в море и не вернулся, а она в ту пору Энока-то и носила. Все глаза проглядела, все слезы выплакала тогда, потому сын таким и родился. Уж мы тогда говорили ей, пужали, мол, нельзя так убиваться, иначе дитё больным будет. Вот оно так и вышло. Опосля детишки невзлюбили Энока, всё смеялись да обзывались всяко. А бабы ж они как? Кому тяжче приходится, того и жалеют крепче. Да и нынешнему мужу пасынок не ко двору пришелся. Да и как иначе? Не отдавать же хозяйство свое чужому дитю? Уж я толковала Халле, мол, радоваться надо, что сын в хирдманы пошел. Не было б ему тутова житья. А она всё в слезы. Ну нынче-то мужу ейному спокойнее будет. Теперича Энок не оберет его детей.
— Дура ты, — спокойно сказал Альрик. — Зачем хельту возвращаться сюда? Коли б Энок захотел, так мог бы в конунгову дружину пойти, а там и почет, и хорошей земли кус, и серебро горстями. Ты хоть представляешь, что такое хельт? Чихнет, и нет вашей деревни.
— Мертвые уж не чихают, — пожала плечами баба. — А всё ж повезло дуре. Вона сколько всего привезли, теперича мужнина семья в силу войдет, с таким богатством-то.
Я аж разозлился от такого. Может, зря мы отдаем Эноково добро, раз его тут и не любил никто? Но Альрик злую бабу спровадил и пояснил мне:
— Ты ее россказни не слушай. Она ведь то из зависти говорила, хотела, чтоб мы обратно всё забрали.
— Зачем это ей? Ведь она от того богаче не станет.
— Она богаче не станет, зато и Халла тоже. Есть такие люди, которым чужое добро глаз колет.
Эноков отчим позвал нас за стол, где лежала лишь та снедь, что мы в дар привезли, да стоял наш бочонок с пивом из самого Хандельсби. Малышня забилась в углы и смотрела на еду жадными голодными глазами, те сыны, что уже с руной, сели с нами, как равные.
— Выпьем за Энока! — сказал отчим. — Он всегда был славным мальчишкой, веселым, языкастым, а уж как он бросал камни! С одного броска мог куропатку подбить.
Я опустошил кружку одним глотком.
— Про меткость Энока ведь даже виса сложена, — сказал вдруг Эгиль и припомнил самые первые строки, сложенные Хвитом про победу над троллем:
Энок — ослепитель,
Сыплет он стрелами.
Сельди битвы мчатся,
Глаз они пронзили
Зверя, что зевает…
Халла снова расплакалась. Я понадеялся, что не из-за неуклюжести висы.
— Потому мы и прозвали Энока Ослепителем.
— А что это за зверь, который зевает? — спросил мальчонка из угла.
— Это, брат, страшный зверь! Троллем зовется. Слышал о таком?
И ульверы до ночи рассказывали о подвигах Энока. Халла то и дело заливалась слезами, но с ними уходила горечь от потери сына, а оставалась светлая память и гордость.
Не успели мы отойти от деревни Энока, как Бьярне Дударь попросил заглянуть и к его родичам. Они жили неподалеку. Видать, Альрик торговцем ходил в этих краях.
Я отказывать не стал, но предупредил, что зайдем всего на пару дней.
— Да там больше и не высидеть, — отмахнулся Дударь.
К его дому пришлось подниматься по крутым склонам, обходить расселины и спотыкаться об острые крупные валуны. Местность выглядела безлюдной, и непонятно, как тут вообще могли поселиться люди. Не то чтобы дом поставить, тут и сесть было негде, чтоб не скатиться вниз. Но Бьярне выглядел довольным.
— О, а вон там я однажды руку сломал. Кусок кости аж из мяса торчал. Еле до дому добрел. А там мы зимой катались с горы. Только камней из-под снега не видно было, и один мальчишка так голову разбил. Прямо до смерти. А ведь всего год до первой руны оставалось. А если пойти вон туда и подняться на ту гору, озеро будет видно. Вода там и летом леденющая. Рыбы нет, зато купаться можно. У меня там младший брат утонул. О-о! А вон в тот лес мы за медом ходили. Меня один раз так искусали — чуть не помер. А приятель мой помер, хотя его совсем немного ужалили, пчел десять, не больше.
Все истории Дударя почему-то заканчивались чьей-то смертью. И мне казалось, что в здешних краях дожить до первой благодати уже считалось подвигом. Может, потому Бьярне и напросился в хирд Альрика: мол, опаснее, чем здесь, быть уже не может.
Наконец мы поднялись на небольшое плато, где увидели несколько домишек, крошечные огородики и несколько десятков коз, выщипывающих травинки.
— Мужики все нынче на пастбище. Не растет тут почти ничего, — пояснил Дударь, — только скотом и держимся. Гоняем коров до снегу в дальних выпасах.
— А если тварь? — спросил Рысь.
— Любая тварь, пока сюда вскарабкается, устанет. Тогда ее и ребенок палкой забьет.
Врал, конечно. Бьярне тоже видывал всяких тварей, понимал, что говорит чушь, но он не мог поменять уклад своей деревни. Да и незачем. Сильную тварь карлы не остановят.
— Мужиков нет, а остальные-то где? — удивился Эгиль.
— Так попрятались. Сюда нечасто заглядывают. Торговцев всех в лицо да по кораблю узнают. А тут столько оружных да на драккаре!
— Недалече же они ушли, — сказал Коршун, вглядываясь в лес.
— Эгей! Это я, Бьярне, сын Ликмунда! — заорал Дударь.
Из-за кустов вышла старуха. Подслеповато щурясь, она долго вглядывалась в нас, потом подошла к Бьярне, ощупала его.
— Неужто ты и впрямь дитё Ликмунда? Неужто не помер в краях дальних?
— Бабушка! — укоризненно засопел Дударь. — Вот он я, живой стою. Погостевать приехал, угощение привез, подарки щедрые! Позови людей-то! Чего им по лесам прятаться? Я ведь
