не появлялся с тех самых пор, как Антонио Тато убил свою жену, а тут вдруг расходились туда-сюда. Или ты думаешь, я — дурак? Я вас насквозь вижу. Либо и тачку для меня уже приготовили?
— Нет, — сказал Буратино, — и не думали даже.
— А зачем тогда пришёл?
— Зарплату принёс.
— Врёшь.
— Не вру, — сказал Пиноккио и достал из кармана пятисольдовую монету, — вот.
— А зачем тогда полицейский ходил?
— Открывай, поговорим.
— Ладно, — сказал Джузеппе, открывая дверь и впуская мальчика, — но так и знай — у меня полено.
Буратино вошёл, протянул монету, а затем осмотрелся. Видок был в комнате так себе: кровати вообще нет, стол из бочки, стулья из ящиков, на полу матросский тюфяк и завершала интерьер самодельная печка-буржуйка.
— Версаль, — саркастически заметил Пиноккио.
— Чего? — не понял Джузеппе.
— Обстановочка, говорю, спартанская у тебя.
— Да ладно тебе. Ты лучше скажи, зачем тут полицейский шлялся?
— Простая формальность, проверочка.
— Ну и что решили?
— Решили взять тебя в штат, — не моргнув глазом, соврал Пиноккио.
— А не врёшь?
— Если б врал, денег бы не принёс.
— Ну и славно, — вздохнул Фальконе, — а то я тебя уже поленом хотел…
— Горячишься, а в нашем деле горячка вредна, — сказал Пиноккио, усаживаясь на ящик-стул.
Фальконе откинул полено и тоже сел. Сел и горестно обхватил голову руками:
— Несчастный я человек, горе ходячее, не везёт мне в жизни.
— Что случилось? — поинтересовался Буратино.
— Всю жизнь у меня так: то пить можно, да денег нету, а теперь и работа есть, и деньги, зато пить нельзя под страхом смертной казни. Ведь если выпью, то обязательно разболтаю про новую работу и повезут меня вскоре в тачке, расчленённого.
— А зачем тебе рассказывать о своей работе? — спросил Пиноккио.
— Как зачем? Всю жизнь меня за босяка держат, всю жизнь меня пинают кому вздумается, а мне ведь хочется, чтобы меня уважали. Чтобы я пинал. Чтобы, к примеру, поймать булочника Тортилью и по мордасам его. Я его в морду, а он меня уважает. Я его бабу за зад, а он меня всё равно уважает. И хихикает. И на бабу зыркает, чтобы не сильно отбивалась. Вот ты, к примеру, махонький какой, а, видать, тебя уважают, работу важную доверили, а меня, если пьяный где упаду, так только ленивый не пнёт, а уж из трактиров я головой двери раскрывал и не сосчитать сколько раз.
— Хочешь, чтобы тебя уважали? — задумчиво спросил мальчик.
— А кто же не хочет? Вот в прошлом месяце околоточный наш напился и валялся среди улицы, так извозчики боялись его тронуть, по другим улицам ездили. А меня бы переехали, словно тряпку.
— Ну, то околоточный, — важно сказал Буратино, — ты будь скромнее.
— Ладно, буду, — сокрушённо произнёс Фальконе, — что мне ещё остаётся делать.
— А остаётся тебе сменить имидж, — сказал Буратино и улыбнулся, — имидж, знаешь ли, многого стоит.
— Чего сменить? — не понял Джузеппе, он даже подумал, что мальчишка над ним издевается.
— Стиль жизни, бросить пить, например.
— А как же жажда?
— Жажда — ничто, имидж — всё. И костюмчик надо сменить, и ботиночки, желательно в парном исполнении, рубаху чистую нужно и шляпу недраную.
— Ботиночки? — Фальконе посмотрел на свой единственный ботинок. — Да я уж и так привык.
— Отвыкай.
— Рубаху, конечно, можно и новую, — согласился Фальконе, — а то эту я уже год ношу, она, наверное, и не отстирается. И костюм хотелось бы, только денег на всё это не хватит.
— Начни с ботинок, — посоветовал Буратино, — а там видно будет, может, я тебе ещё деньжат подкину.
— А что, опять работаем? — оживился Фальконе.
— Работаем, только работёнка так себе, но лишнюю монету сшибёшь. Приходи к сараю завтра. Помнишь, где?
— Помню, а ночью приходить?
— К полудню, — Буратино встал и пошёл к двери, — ты только в ботинках приходи, чтобы репутацию мне не портить.
— Как скажешь.
— И не грусти, тебя ещё будут уважать на твоей улице.
— Обещаешь? — как-то грустно по-детски спросил Джузеппе, и в его взгляде шевельнулась надежда.
— Если пить не будешь.
Буратино пошёл домой, довольный собой, сегодня он неплохо потрудился. «Но завтра, — думал мальчик, — мне предстоит тяжёлый день. Что-то много у меня последнее время тяжёлых дней. Как бы мне не надорваться».
Он пришёл домой и сел учить уроки, а потом поел, поиграл с индейцем и, когда стемнело, лёг спать. Но поспать ему не дал папаша: среди ночи Карло пришёл необыкновенно трезвый и, как следствие, необыкновенно злой.
— Что такое? — возмущался отец, роясь в пакетах с едой, что лежали на столе. — Сыр? Колбаса? Пироги? Неужели этот мошенник столько выиграл в карты?
И тут Буратино почувствовал, как отцовская длань сомкнулась на его ноге и с силой повлекла его к небу. И уже через секунду наш герой висел вниз головой, а из его карманов на пол сыпались всякая всячина, включая и монеты.
— Ага, — обрадовался Карло, — денежки! Говори, гад, где взял? А то как врежу сейчас башкой об край камина так, что больше не захочешь.
— За что же, папа? Я их по-честному выиграл, — сказал Пиноккио, продолжая висеть вниз головой.
— Идиот, выиграл столько денег и всё на жратву потратил. Это надо же, какого недоноска-чревоугодника я породил на свет. А сколько денег выиграл?
— Девять сольдо.
— Сволочь обжористая, чтоб ты поперхнулся — столько денег на ветер, почитай одного сыра на два сольдо, — с этими словами папа отбросил сына, как тряпку, в угол, а сам стал шарить в темноте по полу, — надо же сколько денег на жратву, а ведь сказано: не чревоугодничай, почитай отца своего, а он жрать, сволочь. Лишь бы набить своё поганое брюхо, а об родном папке даже и не подумает, стервец. А папка нехай сдохнет, зато сынок ливер набил.
Рассуждая таким образом, отец собрал все деньги, что нашёл на полу, и ушёл по каким-то своим неотложным делам. А Буратино остался один лежать на холодном полу. Он хотел было заплакать, но что-то тяжёлое шевельнулось у него в груди,
