Вот и вернулся я к этой теме только спустя пять лет. И вот как всё обернулось! Но подсуетился, видимо, кто-то там на небе. Не просто же так уткнулся я носом в огромные тракторные колёса.
Делись же куда-то мои сигареты. Не само же по себе обесточилось реле стартера их машины. Вот и сошлись вместе и в одно время.
Вот и расставились сами собой все точки над «i».
А журналисточка моя в Египет уехала. Приезжала пару раз. А в последний прямо с порога заявила, что замуж за араба выходит.
Сказала, а сама мнётся. Думает, отговаривать кинусь. Или сам чего предложу. Выходи, говорю, дело хорошее. У них там, слышал, тепло. Помялась-помялась и уехала.
Лёха тоже женился. Моя холостяцкая квартира ему теперь без надобности. Встречаемся всё реже и реже. Молча попьём гденибудь пива и разбежимся.
С завода я уволился ещё той зимой. Устроился в автохозяйство на дальние рейсы. Мебель вожу из Прибалтики. Люблю ездить по ночам. Врублю шансон погромче и еду. О Ленке думаю не переставая. А усну – сразу в баньке той её вижу. Стоит молча в дверях и улыбается своей ведьмячьей улыбкой. За дочь теперь голова болит. Из рейса игрушки ворохами везу. Всю квартиру завалил – а как передашь? В глаза посмотреть нет сил. Какой я ей отец – одно название.
Обещание, данное мужу Лены, я не выполнил. И к ребёнку приезжал. Общаться, конечно же, не общался. А так, на расстоянии, как вор. И на кладбище постоянно заезжаю. Еду откуда – топлю, как сумасшедший. Припаркую машину за церковью, чтобы с дороги не видно было. А потом сижу у погоста целый день – разговариваю. А она мне с барельефа на памятнике улыбается. И так мне тоскливо иногда становится! Поставлю бутылку на столик – и в два глотка. А водка-то не берёт меня. Пью, а сам как стёклышко.
Прошлый раз не на шутку испугался. Разговор завёл о том, что надо бы экспертизу ДНК провести и подтвердить отцовство. Пока распинался, дождь пошёл. И, не поверите, потемнел барельеф. За несколько секунд в негатив превратился. Куда улыбка делась?! Начал её успокаивать. Будто рехнулся. И в это время дождь прекратился. И опять стала фотография нормальной. Ну, думаю, допился до чёртиков. Оказывается, это свойство мраморных памятников.
Со временем стал замечать за собой способность, присущую детям в раннем возрасте. Способность представлять свои мечты как реальность.
Задумаюсь иногда, глядя на барельеф памятника. И появляется откуда-то сзади Лена. Целует меня, как тогда, на крылечке их дома. Потом протирает своё изображение на памятнике. А потом я беру её за руку и веду к своей машине. Мы садимся в кабину. Запускаем мотор и едем по широкой и гладкой дороге. Точно такой же, как в старых американских фильмах. Забираем дочь. Я сажаю их на свои колени. Управлять машиной не надо, она сама едет по селу.
А село всё не кончается и не кончается. Стоящие на обочине люди рады за нас. Они улыбаются и машут нам вслед руками…
Голгофа Козьмы Семижильного
Рассказ
Да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого.
Евангелие от Матфея, стих 37.
В день, когда освящали вновь отстроенную церковь Параскевы Пятницы села Покровка, что в ста верстах южнее уездного города Спасска находится, обвенчали две пары молодоженов и окрестили двоих детишек-близнецов Маруськи Зитевой. В тот же день отпели двух усопших накануне покойников. Восьмидесятипятилетнюю повивальную бабку Лукерью, через заботливые руки которой прошло все здравствующее на тот момент население Покровки. Кстати, и младенцев, крещенных в день открытия церкви, всего-то несколько месяцев назад, во время родов принимала она же. Она, она, не сомневайтесь.
Не могла она такого мимо себя пропустить. И еще одного события не могла она пропустить. Семь лет ждала, не помирала, пока свою церковь Козьма Семижильный, ее приемный сын, замаливающий смертный грех, достроит. А еще в этот день отпевали и самого Козьму, изорвавшего на строительстве церкви все свои семь неубиваемых жил…
Лет за двадцать до этих событий и случилось то, о чем никак нельзя умолчать в этой странной истории. Возвращалась повивальная бабка и знахарка Лукерья из соседней деревни от роженицы. Накануне выпал снег, запорошив тонким слоем хорошо наезженную санную дорогу. Полная луна, словно живая, с самой верхотуры неба ехидно ухмыляется. Светло – словно днем. Впору подбирать иголки для шитья. Легкий морозец. А тишина-то какая! Спешит Лукерья: дома скотина не кормлена, не поена. Да и у самой весь день маковой росинки во рту не было. Утром, провозившись по хозяйству, не успела, а у роженицы перекусить постеснялась. Детей у нее семеро по лавкам, мужик хворый, а достаток в семье не шибко какой. Пусть уж лучше детишкам лишний кусочек перепадет. Роженица – в чем душа, худющая, скелет скелетом, а принесла богатыря! Еле разродилась. Не только сама до смерти замучилась, но и с Лукерьи семь потов сошло, пока ребенка в свои добрые руки приняла да пуповину суровой ниткой накрепко перевязала. Давно Лукерья таких бутузов не принимала. Отрадно, когда здоровые дети рождаются. Скольким младенцам помогла на свет Божий появиться – теперь уже и не вспомнишь! Но те, хоть и ангельские создания, однако дети чужие! А вот своих – мальчика или девочку, чтобы всю жизнь около тебя, в печали и радости были, такого нет. Рожать-то она рожала, только всех их Господь прибрал еще маленькими. А недавно и мужик помер. Одна-одинешенька Лукерья на всем белом свете!
Минувший год был неурожайным. Впрочем, когда они, урожайные годы, в их местах, на солонцах и в подлесках, были? Зерна только-только на семена наскребли. А самим что осталось? Мякина пополам с лебедой, постные щи из перекисшей квашеной капусты, без хлеба, да овсяная каша с квасом. Хорошо еще, овес удался. Иначе – ложись и помирай. Гляди, ближе к весне потянутся по заметенным деревенским улицам толпы голодных нищих. Хотя когда это было такое, чтобы на российских дорогах нищих-то не было? А чего им подавать? У самих – мышь в амбарушке с горя, того и гляди, повесится. Но тут дело такое – сам с голоду пухни, а нищим подай! Пусть последнее, но отдай. Так испокон века ведется. Еще и волчьи следы, увиденные ею у заросшего лесом оврага, ее озадачили. Сильных морозов не было, а волки почти вплотную подходят к деревне.
К чему бы это? Так дальше пойдет, и в овчарню через соломенную крышу заберутся, аспиды!
И слышится ей: из старой копны на обочине вроде бы как собака скулит. Жалобно так и почти не слышно. Хорошо еще, слухом ее Господь не обидел, иначе ничего и не услышала бы. Пригляделась: следы человеческие, полузаметенные. Вроде бы как взрослый человек прошел и ребенок. Понятно, почему это волки всполошились!
Позвала, но никто ей не ответил. Однако скулеж прекратился.
Подошла Лукерья к копне, солому разгребла, и волосы у нее встали дыбом. Одетый в лохмотья мальчик, прижимающийся к изможденному, успевшему уже окоченеть мужчине. Так и есть, слепой с мальчиком-поводырем. Видела она их накануне, даже козьим молоком со свежеиспеченным хлебом угостила.
Тогда и посетовал ей слепой нищий на свое несладкое житье-бытье. Нечего Бога гневить, сам-то пожил. Всякого в жизни навидался. А вот за цыганенка, поводыря, душа болит. Пропадет без взрослого присмотра. Как есть пропадет. Худенький, большеглазый цыганенок прибился к слепому нищему нежданно-негаданно. Забрел слепой в запрятанную среди болот лесную деревеньку совершенно случайно. А там холера свирепствует. Местный народец помирал почти поголовно. Там же нашел свое последнее пристанище приблудный цыганский табор. Осталось в живых из жителей деревни несколько немощных стариков, которым и без того не сегодня-завтра помирать, да девочка малолетняя. У цыган выжил мальчик. Пришлось забирать с собой обоих – и мальчика, и девочку. Стали побираться вместе. Но такой оравой одними подаяниями разве прокормишься? Некоторое время спустя девочку пристроил у одной немолодой уже, бездетной супружеской четы. Цыганенка, как только тот немного подрастет, задумал отдать в обучение к знакомому мельнику. Работенка – не мед какая, мешки таскать целыми днями, но хотя бы сыт будет. А там жизнь покажет. «Живем вместе с жизнью, не торопимся. Иначе беду догоним. Но и, по возможности, не отстаем, иначе беда догонит нас», – закончил слепой, сильно занемогший даже от неспешного разговора.
Повздыхала, повздыхала Лукерья, слушая рассказ нищего, даже в свой засаленный передник украдкой всплакнуть ухитрилась. Да что толку-то от ее вздохов? И тогда еще по внешнему виду слепого определила, что постоянно кашляющий и сплевывающий кровью мужчина – не жилец. Тут даже ее лекарские познания не помогут.
Чахотка, она никого не щадит. Только заболей! И вон оно как все скоро обернулось! Жизнь, как всегда, распорядилась по-своему.
Ослабленный организм больного мужчины не выдержал ночевки в чистом поле.
Еле растормошила Лукерья посиневшего от холода мальчика.
«Как звать-то тебя, горюшко ты мое?» «Кокккозьма», – отбил чечетку своими белоснежными зубами еле живой цыганенок. Завернула Лукерья почти невесомого от постоянного недоедания мальчика в свою видавшую виды пуховую шаль, подхватила на руки и чуть ли не бегом припустилась домой. Накормила чем было. Напоила горячим молоком с барсучьим салом. Жарко протопила печь и пропарила в ней иззябшего мальчика. Не дай бог застудить легкие или почки. Спать улеглись на той же печи, где и парились, укрывшись пуховой шалью. Мальчик сильно пропотел, но утром даже не кашлянул. Всю ночь не спала Лукерья, прижимая к себе нежданнонегаданно свалившееся на нее счастье. И сколько еще потом было таких бессонных ночей, не упомнишь.
