Определяя русскость, православность, М. Лобанов не сбивается на фактографически-формальное понимание вопроса, чем грешат авторы разных направлений, взявшие на вооружение схоластическую методу К. Леонтьева. И там, где того требует «материал», критик тонко и точно проводит грань между мировоззрением и творчеством, публицистикой и «художеством».
В интервью «Светоносец или лжепророк?», говоря о гордыне Александра Солженицына и Льва Толстого, проявленной по отношению к Церкви, Михаил Петрович справедливо утверждает, что у «безблагодатного моралиста Толстого» благодатное слово художника. У Солженицына подобное превращение обличителя в художника Лобанов не представляет, и с этим трудно не согласиться.
Естественно, возникает вопрос: что делать русскому писателю в сегодняшней ситуации «еврейского ига», возможен ли диалог с русскоязычными авторами? Этот вопрос М. Лобанов неоднократно рассматривает в своих статьях. В «Российско-кёльнских абсурдах» критик приводит собственное высказывание в беседе с немецким литературоведом В. Казаком: «Писателей навсегда разделило 4 октября 1993 года, когда „апрелевцы-демократы“ подтолкнули Ельцина к решительным действиям». Эта верная по сути и по факту мысль требует дополнительных комментариев.
Главное, думается, не в том, подтолкнули или нет (Б. Ельцин и его окружение спасали свои шкуры, и президент все равно пошел бы на крайние меры), а в том, что, подписав известное письмо, разрешили кровь «по совести». Если бы расстрела и не было, вина и грех подписантов были бы не меньше.
Во-вторых, только ли события октября 1993 года разделили писателей, не произошло ли это раньше? Главная линия водораздела — отношение к России — проходит через сердца и души. И без пролитой крови не может быть общности с теми, для кого Россия — «сука», «раба», «материал для творчества» и т. д.
Статья «Моя позиция», опубликованная через три года после «Российско-кёльнских абсурдов», вызвана награждением Валентина Распутина Солженицынской премией. В статье рассматривается вопрос о возможности объединения в рамках одной культуры разных сил — именно такую цель поставили перед собой организаторы премии. Михаил Лобанов сомневается в том, что данное мероприятие, во время которого обнялись В. Распутин и Б. Ахмадулина, может стать началом сближения русских и русскоязычных сил. Он, как и Вадим Кожинов в случае с Андреем Нуйкиным, руководствуется логикой: фамилия поэтессы стоит под письмом 42-х, призывавших Ельцина к кровавой расправе в октябре 1993 года.
С таких же позиций Лобанов оценивает пафос «Двести лет вместе» А. Солженицына. Призыв к сближению в настоящих условиях означает подавление воли к национальному сопротивлению. Следующие слова из статьи «И вздрогнут наши недруги!» — лейтмотив публикаций последнего десятилетия, лобановский вариант сопротивления русского народа, логически вытекающий из всей героической жизни Михаила Петровича — русского критика «на передовой»: «Национальная идея — это не академическая болтовня о „соборности“, „общечеловеческой отзывчивости“ (довольно с нас этих „общечеловеческих ценностей“), национальная идея — это борьба не на жизнь, а на смерть с нашими врагами, уничтожающими нас как нацию. Вот тогда-то и вздрогнут наши недруги, когда не только услышат, но и уверятся, что это не шутки, а настоящая война».
Наталья Корниенко[2]
«АВТОРСТВО» ШОЛОХОВА КАК ДОХОДНАЯ ТЕМА, ИЛИ ПОЧЕМУ АНДРЕЙ ПЛАТОНОВ НЕ ПИСАЛ РОМАН «ОНИ СРАЖАЛИСЬ ЗА РОДИНУ»
Научил тебя Макарка Нагульнов разные непотребные книжки читать, а ты, дурак, и рад?
М. Шолохов. «Поднятая целина»
В 1926 году, отвечая на традиционный вопрос пушкинской анкеты «Каково ваше отношение к Пушкину?», великий Иван Бунин, сославшись на одного из своих героев-мужиков, скажет ясно и просто: «Никак я не смею относиться к нему…». Как точно расставлены здесь слова, кристаллизующие понятие меры и ту иерархию ценностей, которая определяет и эстетику, и этику, и многое другое в том явлении, которое называется русская классическая литература. В ответе на ту же анкету Бунин язвительно заметит: «…Откуда такой интерес к Пушкину в последние десятилетия. Что общего с Пушкиным у „новой“ русской литературы, — можно ли представить себе что-нибудь противоположное, чем она — и Пушкин, то есть воплощение простоты, благородства, свободы, здоровья, ума, такта, меры, вкуса?..».
Предложенная мною параллель лишена всякой туманной двусмысленности и многозначности. Знакомясь с материалами на тему «Кто писал за Шолохова», не перестаю вспоминать бунинский ответ: «Никак я не смею к нему относиться…». Но нет смысла взывать к чувству меры, когда это чувство не воспитано и отсутствует… Тема доходная и хорошо оплачиваемая, и стоит только пожалеть ее «созидателей»: сколько человеческих сил потрачено (и тратится) на эти якобы научные открытия, сколько ненависти (она ведь тоже организм точит) выливается на Шолохова (как живого человека), а также и на само понятие Родина…
В сегодняшнем исполнении тема «Кто писал за Шолохова» в целом вписывается в широкомасштабную «культурную» кампанию по деконструкции русской классической литературы. Поэтому и диалога между защитниками «автора» Шолохова и люто ненавидящими само имя Шолохов быть не может. Как говорят в точных науках, по определению. Все это будет продолжаться до скончания века… Сложнейшая же текстология шолоховского текста (к изучению которой только делаются первые подступы) здесь и вовсе ни при чем. Но именно в «текстологические» одежды обряжаются и сегодняшние ниспровергатели Михаила Александровича Шолохова. Он, оказывается, не только «Тихий Дон» не писал, но он вообще ничего не написал, а его фигура придумана ОГПУ… Эту «остроумную» концепцию придумал израильский исследователь Бар-Селла, книга которого о Шолохове, очевидно, выйдет в юбилейные майские дни, ибо презентация этого «СЕНСАЦИОННОГО ОТКРЫТИЯ» уже давно готовится «Новой газетой». В июне 2003 г. — газета вышла с редакционной шапкой: «Они писали за Шолохова. Самый грандиозный литературный проект XX века». Неизвестный нам филолог Николай Журавлев поведал читателям о гениальном (не меньше!) открытии Бар-Селлы: «Донские рассказы» писали одни, книги «Тихого Дона» — другие, статьи — третьи, а роман «Они сражались за Родину» остался незаконченным, потому что его настоящий автор — Андрей Платонов — умер… Излагался этот сюжет таким языком, что это вызывало даже не чувство неловкости, а скорее омерзения. Платонов — «старый друг» Шолохова, с «которым они регулярно пили водку» (трезвые вы наши, думалось мне); Платонов «почему-то» (?!) становится военным корреспондентом («работа, лаек и проч.»): у Платонова были «перекрыты все пути в литературу», и он «готов на все» в годы войны (понятие Великой Отечественной войны не употребляется в статье)… Это и все другое придумал Бар-Селла, а Николай Журавлев тогда просто озвучил и предложил нам всем радоваться этому «научному» открытию, точно уж претендующему на какую-то немыслимую премию — сенсация века, не больше и не меньше. Но в недавней публикации той же газеты «Гений в неграх родины» (№ 22, март 2005 г.) Николай Журавлев выступил уже как ученик Бар-Селлы с собственными текстологическими изысканиями по тексту «Они сражались за Родину», сравнивая фрагменты романа и рассказов Платонова. Читая все это, недоумевала: откуда такое невежество, незнание азов. Даже начинающий текстолог обязан знать: любое предварительное сличение текстов еще не даст материала к серьезным выводам, нужно обязательно подключить исторический и литературный контекст, из которых чаще всего и черпаются одни и те же события-«слова» всеми художниками, но результат зависит уже от писательской индивидуальности. Но «исследователь» забыл даже об азах поэтики (той же популярной сегодня интертекстуальности) и впал в какую-то немыслимую радость от собственных подчеркиваний одних и тех же слов в текстах романа и рассказов и глобального вывода: похоже (!) бредут по дорогам войны отары овец, а герои и в одном, и другом случае почему-то склоняются и разговаривают с колосьями сгоревшего хлеба… (Я давно так не смеялась…) Вот смотрите, говорит Журавлев, демонстрируя всем нам, что такое сорокинская «расчлененка» как принцип анализа текста. В рассказе «Одухотворенные люди» у комиссара Поликарпова — левая «отсеченная рука», которой тот как знаменем ведет красноармейцев в бой, а в романе «Они сражались за Родину» — комиссар лишился правой руки: «…оторванная осколками у самого предплечья, тяжело и страшно волочилась за ним…» Вывод — и то и другое принадлежит перу Платонова. Хотя, кажется, вывод должен быть прямо противоположным. Ибо первое из области языка духовной прозы, где возможны чудеса (та же оторванная рука как символическое знамя победы духа над плотью), и подобную прозу в годы Великой Отечественной войны создал только один писатель — Андрей Платонов. А второй пример — это уже шолоховский жестокий реализм: «тяжело и страшно…» Где мы слышали этот язык? — Да в тех же «Донских рассказах», «Тихом Доне», «Поднятой целине». «Тяжело и страшно» умирает Трофим в рассказе «Жеребенок»: «…корчился Трофим, и жесткие посиневшие губы, пять лет не целовавшие детей, улыбались и пенились кровью». И т. д.
