Из Курумана он беспрестанно совершал ближние и дальние походы, попутно намечая места, пригодные для новых «станций», безошибочно находил наиболее удобные для передвижения дороги в тех местах, куда и туземцы предпочитали не заглядывать. Часто случалось, что новообращенные друзья Ливингстона, многоопытные воины и охотники, умоляли ньяку (лекаря) остаться с ними, тот отказывался, и тогда они приходили в отчаяние, понимая, что выглядят трусами, не сопровождая его. Кроме того, шотландец продолжал неукоснительно записывать все, что видел и что приходило в голову. Он писал о двадцати трех видах съедобных корней, найденных им в пустыне Калахари, которая ранее считалась «мертвой». О причудливых методах выживания при засухе. Кто бы мог, скажем, додуматься вытягивать воду из глубин затвердевшего ила страусиными перьями? О перспективах освоения огромных земель: Ливингстон готовил Британии блестящие планы, он учил ее, как эффективно выкачивать из Африки ее сказочные богатства, оставаясь одновременно — в противоположность Португалии — благодетельницей аборигенов. О том, как «отучить» буров от бесчеловечного обращения с готтентотами, попутно вернув их под власть Ее Величества королевы Виктории . Жаловаться не приходилось — его в Африке любили. Впоследствии Ливингстон даже с некоторым внутренним удивлением вспоминал, что при всех лишениях, кои пришлось вынести, он не может вспомнить ни одного знакомого чернокожего, который отнесся бы к нему враждебно. Надменные вожди, не позволявшие своим подданным даже чихнуть в своем присутствии (в буквальном смысле, поскольку на символическом языке некоторых южноафриканских племен чихнуть означает заявить о своем здоровье, что в присутствии вышестоящих считается неприличным), с придыханием называли его Отцом. Сечеле, в чьих владениях Ливингстон основал свою третью миссию, Колобенг, и вовсе с первой встречи проникся не только доверием к нему лично, но и своеобразной верой в истинность нового Учения. Он даже предлагал доктору «высочайшим указом» крестить всех своих подданных. Шотландец, не искавший легких путей, такой метод отверг, но самого Сечеле приобщил к таинствам, после чего тот, хоть и с сожалением, расстался с самым дорогим — своими многочисленными женами. Оставил одну, как полагается. В 1844 году, кстати, женился и сам Ливингстон. Ему, закоренелому рационалисту, пришло в голову, что брак весьма поможет в работе. Ведь правильно выбранная жена в Южной Африке может и вести его полукочевое хозяйство, отнимавшее все больше времени и сил, и основывать детские школы при миссиях, и устанавливать сердечный контакт с туземными женщинами, которые, как известно, подспудно определяют настроения целых общин. Всех эти расчетов доктор абсолютно не скрывал, открыто упоминал о них в письмах. Жена была выбрана правильно — она сама родилась в Капской колонии, была скромна и вынослива, а также преданна миссионерскому идеалу просто потому, что приходилась дочерью тому самому Роберту Моффату, другу и начальнику Ливингстона в Курумане. Мэри Моффат-Ливингстон принесла все отпущенное ей время брака (18 лет), силу и волю в жертву мужу, как того и требовал неформальный викторианский кодекс. В качестве медового месяца ей достался 35-километровый переход по пустыне в фургоне, запряженном быками. Она в безумных условиях родила мужу шестерых детей, покорно присоединялась к нему в его странствиях или отправлялась защищать его интересы в Англию, когда он считал это необходимым. По вечерам в палатках, хижинах, фургонах и иных временных жилищах делала свечи и плела корзины.
Супруг же поступил с ней так, как поступали многие люди его склада, одержимые лишь своим предназначением: он принес ее в жертву. Не сознательно, конечно. Просто не особенно принимал в расчет ее физические возможности, хотя и был врачом. 29 апреля 1862 года, месяца через два после того, как жена прибыла к Ливингстону в его знаменитую Вторую экспедицию по Замбези, она умерла от малярии. Вскоре, не выдержав одного из переходов по низине, кишевшей мухами цеце, погиб один из их сыновей. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что часто пламенному миссионеру просто приходилось таскать за собой детей, особенно когда те были маленькими. Он далеко не всегда мог положиться на безопасность своих тылов, особенно с тех пор, как принялся яростно нападать в печати на работорговцев. Их излюбленным методом борьбы с «идейными противниками» являлся захват заложников. Однажды, когда Ливингстон (слава Богу, со всеми домочадцами) находился в отъезде, в Колобенге разграбили его жилище, забрали все ценное, а остальное переломали.
«Не все империи одинаковы…»
Что представляла собой во времена Ливингстона Британская империя, не только крупнейшая за всю мировую историю, но и весьма несхожая с империями в привычном значении слова? Что укрепляло ее мощь к середине XIX века, когда имперская власть простерлась на четверть суши и четверть населения Земли? Канада , Австралия , Бирма , Цейлон , Индия, Южная Африка, «пять ключей от мира — Сингапур , мыс Доброй Надежды, Александрия, Гибралтар и Дувр». Все это оказалось окрашено на картах в алый «виндзорский» цвет. На всех параллелях и меридианах звучал в эпоху доктора Давида сочиненный еще за сто лет до того гимн «Правь, Британия, морями». Почему же именно Великобритания , небольшой остров, вышедший на арену державной конкуренции с большим опозданием, когда другие уже «отхватили лучшие куски» («золотую» Южную Америку, Квебек, «пряные» Молуккские острова), превзошел конкурентов в такой степени? Почему именно ее жителям удалось заполучить столько поводов для национальной гордости и шовинизма, на которые все остальные реагировали так болезненно? Здесь, как дружно, хотя и с некоторой вариативностью утверждают британские и иностранные историки, решающую роль сыграла специфика раннего внутрианглийского развития. Гипертрофированные идеи о представительстве во власти, которые еще со времен Великой Хартии Вольностей (XIII век) дали, по сути, каждому подданному Плантагенетов основания чувствовать себя избранным, аристократом — «тем, с кем считаются». Прибавим к этому экономическую идею о самостоятельности каждого человека и каждого хозяйства — от малого до мирового. Еще — идея о внешнем мире, как о неразвитой системе свободных коммуникаций, которые предстоит освоить. Вот конструктивные основания мировой империи британцев. Не случайно слово «континентальный», «иностранный» в английском языке примерно века с XVI стало практически синонимом понятия «отсталый», «нуждающийся в заботе». Из идеи о самости англичанина-хозяина, в свою очередь, выросла идея об англичанине — преобразователе мира, иными словами, появился инструмент экономического успеха империи. Известно, что до самых 1850-х, то есть до пика жизненной активности Ливингстона, королевское правительство как бы не имело никакого отношения к целому ряду колоний. Они основывались торгово-административными компаниями вроде Ост-Индской и Гудзонова залива. Этот метод оказался, можно сказать, ключевым в идеологическом обеспечении «сверхпредприятия». С одной стороны, он обеспечил деловой триумф — Британскую империю ведь до сих пор называют «величайшим в истории агентством по насаждению свободного рынка, власти законов, инвестиционной защиты и относительной гарантии от коррупции» (цитата из модной ныне книги Найала Фергюсона «Империя»). С другой — позволил говорить во всеуслышание о благотворной власти «владычицы морей». Сравните, мол, то, что было раньше на территории колоний (усобицы и неустроенность), с тем, что стало (расцвет частной инициативы, безопасность и порядок). Все это, естественно, миф, но миф убедительный. Верили ли ему сами британцы во времена Ливингстона и как относились они к своей империи — отдельный вопрос. Конечно, они гордились «великим синдикатом» — были приучены к тому еще с XVII века, когда один из англиканских епископов призывал их семь раз в день благодарить Господа за то, что Он не сделал их немцами, французами, голландцами. Конечно, они, как говорит историк, «проявили специальные способности к освоению колоний», потому что рассматривали их не как источник временного обогащения для последующих трат на родине, но как новую родину. Переселенцы как бы забывали о покинутой Англии и, чувствуя себя полноценными эмигрантами, учреждали десятки новых «Англий». Отважно осваивали tabula rasa неизведанных пространств (тут важную роль сыграло и то, что многие из тех 20 миллионов человек, что покинули Великобританию с 1600 до 1950 года, были почти вынуждены ее покинуть: преследуемые пуритане, обнищавшие фермеры после Огораживаний). А те, кто остался дома, научились главному искусству колонизаторов, они воспринимали свою империю как данность. Таким образом, империализм стал для британцев просто философией истории, которая нейтральна и подлежит лишь изучению, но никак не сомнению. Не случайно еще Ливингстон высказывал мысль (а Родс ее осуществил!) об учреждении больших стипендий при Оксфордском или Кембриджском университете для воспитания элиты, «преданной всемирному союзу англоговорящих народов». Во времена, близкие к нашим, эти стипендии получали многие кандидаты в президенты США. Последним — Билл Клинтон.
