1857 год. Ливингстон в расцвете своей славы. Фотопортрет был напечатан в нескольких периодических изданиях и красовался на почетном месте во многих домах простых англичан
Друг свободы
«Мы не сторонники войны, но нескончаемая война предпочтительнее нескончаемого рабства. Ни одна нация мира еще не добилась независимости без борьбы. И любая нация достойна свободы и готова пролить за нее кровь. Сочувствуя кафрам, мы присоединяемся к борьбе слабейших против сильнейших. Пускай они дикари, но они тоже заслуживают лучшей участи». В 1852 году подобная риторика, естественно, воспринималась в крупнейшей колониальной империи мира как весьма опасная. То, что скромный доктор, рискуя положением штатного служащего при Миссионерском обществе и почти официального проводника английской культуры, столь явно высказывался против угнетения, свидетельствует о независимости его характера. Бывший рабочий паренек не признавал авторитетов, кроме Высшего, и именно благодаря этому вскоре сам сделался авторитетом для нации.
Борьба с куплей-продажей людей стала фактически вторым главным делом жизни Ливингстона. Чем бы он ни занимался, к какой цели ни стремился, между описаниями фауны, быта туземцев и какими-нибудь отвлеченными размышлениями у него непременно фигурируют «сводки» с этой его «личной войны». То, заброшенный судьбой в места, откуда и выбраться-то нет надежды, он из палатки пишет самому португальскому королю гневные письма. То в послании секретарю Королевского Географического общества Мерчисону от 7 февраля 1860 года (Ливингстон тогда находился в отчаянном положении, его речной пароход на притоке Замбези сломался, и грядущий сухой сезон грозил отрезать экспедицию от океана) делится идеей, достойной курительной столичного клуба: хорошо бы, мол, каким-то образом доставить на озеро Ньяса всего лишь один английский военный катер. Он препятствовал бы жуткому промыслу эффективнее, чем целая эскадра у океанского побережья…
Однако Ливингстон не был бы собой, если б ограничился «точечными выпадами» против рабовладельцев. Еще в Курумане, Маботсе и Колобенге он подошел к делу системно: разработал стратегический план, который, как казалось, мог просто подорвать экономическую рентабельность невольничества — в полном соответствии с законами «колониальной политэкономии». По его мысли, чтобы действенно пресечь работорговлю, следовало открыть, утвердить и закрепить сквозную дорогу через южную часть Африканского материка. Путь, пригодный для круглогодичного пользования, перевоза товаров, в общем — для деловой активности. Собственно, этот грандиозный план и сделал его известным путешественником. Ведь шотландец решил опробовать его на себе, причем идеалистическая риторика забавно сочеталась с прагматическими, даже коммерческими умозаключениями. Логическая цепочка была такова: если открыть транзитный путь через внутренние области Южной и Центральной Африки, макололо, балунда и другие племена из «глубинки» смогут открыть прямую, без посредников торговлю с европейскими центрами на побережьях.
1853 год. Ливингстон в Первом своем путешествии из Линьянти к западному берегу Африки направляется в «ставку» Шинте, верховного вождя племени балунда, верхом на воле
В ходе путешествий шотландец еще не раз убедится: неграм есть, что предложить пришельцам, — тягловый скот, шерсть животных для текстильного производства, шкуры, не говоря уж о дарах земли. Только в одной из деревень, где правил некий Шинте, сады, а также плантации табака и бананов «не уступали лучшим американским» (Ливингстон, впрочем, в Америке не бывал). А тростника одной полосы земли между Конгоне и Мазаро (это уже северо-восточнее, у устья Замбези) «хватило бы, чтоб снабдить сахаром всю Европу». Для европейцев это будет выгоднее, чем покупать живой товар у окраинных «охотников за головами», которые, в отличие от них, имеют доступ в «глубинку» и захватывают там рабов. Такое «свободное экономическое пространство» подорвет базу работорговли.
В 1853 году первопроходец выступил в неведомое и два года спустя сделал его вполне ведомым. Позади остались сотни приключений и опасностей, не раз ставивших маленький отряд чернокожих под предводительством белого на грань гибели. Однажды он совсем уж приготовился к ней, как вдруг, словно из-под земли, появился португальский капрал, некто Сиприану ди Абреу, который тоже заблудился. И всем вместе каким-то чудом удалось добраться до населенных мест колонии Ангола… Остались позади многие несчастья, лихорадки, голод, всевозможные злоключения, в которых Ливингстон оставался верным своему принципу: поступай, если надо, жестоко в малом, когда хочешь достичь большого. Например, не будучи уверенным в успехе, он отказался лечить больного вождя Себитуане: а вдруг тот все же умрет и его люди разочаруются в ньяке?
Доктор по-прежнему продолжал фиксировать все, что касалось коренного населения, составлял каталоги насекомых, животных, растений. Но самое главное — он заполнял грандиозные лакуны на карте Африки. В частности, выяснил, как на самом деле «ведет себя» в верхнем и среднем течении Замбези (ранее считалось, что она протекает гораздо севернее). «Выправились» берега левого притока Замбези — Луангвы. Стало известно в Европе озеро Нгами и множество других. Обнаружилось, что страшный Мпенде, «крадущий по ночам детей и буйволов», не фольклорная легенда, которой бечуаны «кормили» англичан, а реальный персонаж, вождь племени баквена. Он и вправду отличался свирепостью, но Ливингстону, идеальному «переговорщику» (десятки раз он как ни в чем не бывало проходил сквозь зоны боевых действий), удалось установить добрый контакт и с ним.
Вернувшись из Анголы в Линьянти, столицу племени макололо, отправной пункт путешествия, доктор тут же решил закольцевать экспедицию выходом к Индийскому океану, и это удалось. Более того, тут ему, напоследок, на реке Замбези открылась крупнейшая жемчужина его странствий — Мози-оа-Тунья (буквально: «здесь пар издает шум»). Это единственный случай, когда Ливингстон изменил своей разумной привычке сохранять на своих картах туземные топонимы. Он не устоял перед искушением «преподнести» 120-метровый водопад королеве Виктории и впервые за 16 лет отправился на родину.
На фото — один из зулусских «генералов», успешно сражавшийся против англичан, а затем перешедший на их сторону
«Отцы», «дети» и Ливингстон
В отношении к «малым сим», «младшим братьям», «неразумным язычникам» — как только не называли имперские философы жителей покоренных Британией стран — колонизаторы прошли два больших этапа. Оба они оставили неизгладимый след в становлении империи. Осваивая свои первые «коммуникационные линии» и торговые фактории, отбивая маленькие клочки суши у голландцев, французов и испанцев или захватывая еще пустующие, британские переселенцы старались минимально соприкасаться с туземцами. Благо, селились англичане поначалу на землях довольно безлюдных. В той же Новой Англии. Никто из них не думал о включении аборигенов в будущее общество Блага, выстраиваемое ими столь кропотливо, и вопрос о том, куда аборигены денутся, когда общество построится, зловеще повисал в воздухе. В общем, отношение к местным жителям до Ливингстона сводилось к нескольким вариантам. Их либо гнали прочь, либо подвергали насилию без «церемоний», несмотря даже на «врожденную» склонность англичан к формальной законности, либо (там, где имелась хоть какая-то старая административная традиция, например, в Индии) подходили к вопросу колонизации с «церемониями» в виде жесткого налогообложения, либо — там, где уж совсем нечем было поживиться от аборигенов, — способствовали их вымиранию (на Тасмании эта стратегия увенчалась полным успехом). Но вот примерно с середины XIX века в силу вступает другая традиция, связанная тоже с «врожденным» английским качеством. Это — традиция научного поиска, склонности ко всякого рода изучению, к просветительству и моральному учительству (вспомним, что и Дарвин , и Уоллес, и автор «Утопии» Томас Мор были британцами). Повзрослевшая и оперившаяся империя мечтала не совсем о том, о чем ее рядовые «солдаты»-колонисты. Она, в лице своих философов, миссионеров, полководцев и прочих командоров, жаждала не просто власти над миром, но и его спасения, облегчения его участи. Со временем можно будет прекратить эксплуатацию дикарей, полагала она, но это время наступит только тогда, когда их традиционный образ жизни, культуры и веры забудется и заменится на британский. И в особенности все это касалось Африки — «сплошного черного хаоса», как выразился один священник, предшественник Ливингстона. Итак, «вчера он был пограничный вор, сегодня — наш друг, солдат», способный «хлеб королевы есть, и помнить, кто ей враг». Так описал Киплинг переход от «презрения и забвения» дикарей до «дружбы и перевоспитания» их. Доктор Ливингстон в течение 30 лет своей активной деятельности в Африке был иногда вольным, иногда невольным, иногда искренним, иногда лукавым, но самым выдающимся проводником этой политики. Он страстно популяризировал имперские идеи среди негров, которые почитали «Великого Льва» и доверяли ему. Тот, в свою очередь, был привязан к своим чернокожим друзьям и постоянно сознавал долг перед ними. Он каждый вечер показывал им фотографии-дагерротипы в своем «волшебном фонаре». В Луанде водил своих макололо (так называлось племя) на военные корабли Ее Величества, чтобы все могли видеть, какой почет и уважение ему оказывают сами белые. Миссионер навязчиво повторял перед всякой туземной аудиторией, какая попадалась на его пути: я, мол, англичанин, не португалец, не бур, не араб, я добр и справедлив. Так оно в его случае и было, но все же… Все же, когда у него однажды, в Первом путешествии, возникла нужда в поддержке португальского конвоя, он закрыл глаза на то, что в него входили работорговцы, и запретил своим макололо роптать. Великий враг рабства доктор Ливингстон несколько месяцев ехал на коне или воле, а вслед за ним двигалась колонна закованных в кандалы черных девушек — это святая правда. И еще потом благодарил «любезных господ помбейруш» (странствующих торговцев) за помощь в пути.
