Рекламы крупных европейских фирм видишь на проходящей за старыми складами главной торговой улице, которая так и называется «Рю дю Коммерс». Она начинается от рынка, а вернее, от прилегающего к нему автовокзала, где для себя и своего товара можно найти попутную машину в любой конец страны. Кроме того, здесь приютилась обычная для портового и к тому же приграничного города «фауна»: менялы, готовые купить и перепродать любую валюту, игроки в «три листика» и прочие картежные шулера, мелкие контрабандисты, ярко одетые, весьма смахивающие на сутенеров, молодые люди, бродяги, сумасшедшие нищие и колдуны, готовые тут же, метнув в придорожную пыль ракушки каури, предсказать клиенту «дорогу дальнюю и казенный дом».
Еще знаменита эта часть города обилием музыкальных магазинов. Чиненый-перечиненый проигрыватель, несколько стеллажей и пара обшарпанных динамиков на дверях — вот и все предприятие. В отличие от европейских магазинов покупатели здесь не запираются в кабинах, не надевают наушники. Пластинки слушает весь квартал. Песня сменяет песню, и прохожие невольно приноравливают шаг к их ритму.
Звуки музыкальной канонады стихают по мере того, как приближаешься к «Отель дю Гольф» — самому старому и когда-то самому шикарному в городе. Можно себе представить, как истово гуляли здесь постояльцы минувших лет: вырвавшиеся на несколько дней из глубинки плантаторы, колониальные чиновники и офицеры. Есть что-то разлюли-малинное в атмосфере этого покинутого рая с его бархатными портьерами, обилием мрамора и пальмами в кадках, выглядящими здесь, в Африке, так же дико и неестественно, как восковые цветы на сенокосе.
Теперь тоголезская столица обзавелась многими фешенебельными гостиницами, и «Отель дю Гольф» часто пустует. Здесь тихо, недвижно, как в омуте, однако раз в неделю, по воскресеньям, его обитатели все же рискуют вскочить в ошеломлении с постелей, когда в протестантской церкви по соседству грянет заутреню хор.
Тесно, пестро, шумно в торговом центре города. Ломе — свободный порт, и груды товара выпирают из лавок наружу, на грубо сколоченные, перекрывающие тротуары прилавки. Цены бросовые, качество соответствующее, но зато все яркое, кричащее.
Не менее настырна и местная реклама. Больше всего вывесок портных, обещающих моментально выполнить любой заказ: от детских слюнявчиков до вечернего платья. Одна из них поразила мое воображение: «Дипломированный портной из Парижа шьет жилетки, шорты и нарукавники». А чего стоит вывеска парикмахера: «Стригу мужчин и маленьких собачек».
Не знаю, чего больше в аляповатых произведениях местных Пиросмани: наивности или свойственного тоголезцам скрытого юмора. Наверное, все-таки последнего. В этом я убедился, увидев вывеску крошечного африканского ресторанчика, расположенного неподалеку от центра города, через дорогу от почти заброшенного кладбища. На фоне весьма идиллического пейзажа с пальмами, пароходами и шезлонгами было написано большими буквами: «Тихий уголок». И ниже шрифтом помельче: «У нас здесь лучше, чем напротив».
Наступающий вечер мало что меняет в жизни торговой части города. Опускаются жалюзи на крупных магазинах, но мелкие лавки остаются открытыми, и до наступления ночи на улочках вокруг рынка будут гореть масляные коптилки и свечи на лотках уличных торговцев, звучать голоса и смех.
На площади Независимости возвышается Дом партии Объединение тоголезского народа. Этот гигантский архитектурный комплекс, помимо одного из крупнейших в мире залов заседаний на три тысячи мест, вмещает в себя партийные канцелярии, библиотеку, несколько выставочных залов и хранилище национальных архивов.
В праздничные дни на его эспланаде пляшут под грохот тамтамов фольклорные ансамбли со всех концов Того, потешают публику танцоры на ходулях, акробаты и пожиратели огня, гуляет и веселится народ. Здесь же монумент, возведенный в честь провозглашения национальной независимости, когда девизом страны стало коротенькое слово «Аблоде», означающее в переводе с языка народа эве «Мы свободны!». Представьте себе — женская фигура с горящим светильником в руках на фоне вырубленного в бетоне мужского силуэта, в нечеловеческом усилии рвущего над головой невидимые цепи.
Все слабее движение, все меньше прохожих на Кольцевом бульваре. Но по-прежнему звучат на перекрестках заводные африканские ритмы, а в крошечных кафе и бистро допоздна будут сидеть окрестные жители, наслаждаясь иллюзорной вечерней прохладой. И, возможно, не случайно, владельцы этих заведений предпочитают устанавливать у себя освещение самых необычных, но холодных цветов: синего, зеленого, фиолетового. Посетители в этом рае дальтоников становятся похожи на выходцев из ледяных глубин потустороннего мира. Правда, какая уж там прохлада — плюс 28 при почти стопроцентной влажности.
У входа в каждый кинотеатр, у выстроившихся рядами машин неизменно топчется десятка два подростков 12—15 лет. За небольшую сумму они готовы «постеречь» ваш автомобиль, которому, между нами говоря, ничего не угрожает. Но если вы откажетесь от услуг незваных сторожей, то будете иметь удовольствие по окончании сеанса менять проколотое колесо.
Эти маленькие мафиози прогуливаются по улице развинченной походочкой героев ковбойских фильмов и ждут постоянных «клиентов» и право на них готовы защищать кулаками. Ведь заработанные медяки пойдут не на конфеты и мороженое, а в бюджет семьи.
У промышляющих возле кинотеатров пацанов всегда можно получить информацию о содержании фильма, хотя суждения босоногих критиков явно отличаются субъективизмом: «А-а, барахло — одна любовь и ни одной приличной драки».
Заканчивается последний сеанс, разъезжаются машины, еще темнее и безлюднее становится город. И только под яркими фонарями набережной Марина, словно часовые, маячат одинокие фигуры — это, пользуясь бесплатным освещением, готовят на завтра задания лицеисты и студенты.
Но скоро и им уходить с добровольного поста. В небе, словно густеющий на огне кисель, завариваются и набухают тучи очередной ночной грозы.
Николай Баратов
Ломе — Москва
Один из друзей Петра Чаадаева, путешествуя по Англии, писал ему: «Страна не кажется незнакомой — эти коттеджи, эти старые деревья, замки... все это я как будто уже где-то видел...» Чаадаев ответил: «Конечно, видел, в английской литературе». Но, несомненно, живая жизнь дает впечатления неизмеримо более живые. В Англии я не расставался с карандашом и предлагаю читателям «Вокруг света» малую толику рисунков из своего альбома.
Лондон. Трафальгарская площадь.
Здесь всегда полно народа. Идут и едут по делам, прогуливаются, отдыхают на ступеньках музеев под редким солнцем, кормят голубей и с ними же фотографируются. Особенно детишки и туристы. Голуби так доверчивы, что способны позировать, сидя на руках, даже на головах желающих...
Пикинеры и мушкетеры. Эти два пожилых парня — оба из специального отряда, созданного королем Генрихом VIII. Нарисовал я их за минуту до того, как открылись тяжелые ворота, в которые они и промаршировали под заунывный хор волынок, открывая парад гвардии.
Обычная лондонская улица, каких в городе много. Днем. Но опускается вечер, загораются огни, начинается магия сумерек. Нечто диккенсовское в силуэтах домов с их высокими каминными трубами: сквозь ветви деревьев они кажутся вполне таинственными...
Вестминстер. Он внушителен, готически вальтер-скоттовски романтичен (фальшивая готика) и очень красив среди листвы и свежей травы центра Лондона!
Гринвич. Часть Лондона, когда-то отдельный городок, сохраненный поныне в своем своеобразии, как это умеют англичане. Здесь обсерватория, где работал Ньютон; здесь и знаменитый меридиан — здоровенная стальная полоса, намертво вделанная в стену.
В Гринвиче своими глазами видишь уголок старой доброй Англии, может быть, времен «Острова сокровищ». Над уснувшими уютными двух-трехэтажными домами высятся застывшие в ночном мраке мачты, паруса и снасти «Катти Сарк». Редкие фонари. Слышится плеск Темзы.
Портсмут. Это «Виктори» — флагман Нельсона. В его палубу вделана медная доска: «Здесь пал Нельсон». Стопушечный корабль огромен. Глядя сквозь орудийные люки, легко представить ужас врагов, лица которых были, конечно же, хорошо видны, когда корабли становились борт о борт. И ужас того, кто видел наведенную в упор чугунную смерть...
Каюта Нельсона в два окна. Между ними кровать.
