«Вот этот. Что вы собираетесь с ним сделать?
Он сказал: «Мы отправим его в Темуко. Все они отправятся туда пешком. Там мы будем их судить — за убийство карабинеров, за грабеж земель, пульперий и мельниц, за убийство национальных гвардейцев Чили, за неподчинение правительству Республики, мятеж и многие другие преступления».
«Он все это сделал потому, что он касик — наш вождь — вот что сказала ему в ответ Анима Лус Бороа,— говорит Анголь Мамалькауэльо.— И он не мог отречься от своих обязанностей, когда его люди идут на войну. Но ты должен с ним обходиться, как с вождем плененных тобой, потому что он был их вождем в эту войну. И еще потому, что я ухаживала за твоим солдатом, лишь выполняя его наказ».
«А, знаю я эту историю,— говорит офицер.— Там посмотрим, расстреляем мы их или засадим за решетку лет этак на тридцать».
Часов в девять утра они стали выводить нас на дорогу, словно вьючных животных. Хлестал такой дождь, что трудно было дышать. От наших тел поднимался пар. Шли мы гуськом, со связанными за спиной руками и еще — одной общей веревкой, перехлестнувшей шею каждому из идущих. Тех, кто падал, поднимали ударами прикладов. Остальные, остановившись, ждали. С двух сторон нашу колонну сопровождали конные конвоиры. Когда человек падал мертвым, его конец веревки обрезали ножом, труп швыряли в канаву, а шедшего за ним привязывали к шедшему впереди. Они вели нас самыми скрытыми тропами, боясь, видимо, что кто-то случайно может все это увидеть. Мы далеко обходили железнодорожные станции, селения и города. Ни еды, ни питья нам не давали.
«Вот придете — там вас и накормят,— сказал офицер.— А сейчас кто хочет пить — разевай пасть да смотри в небо: господь бог милостив. А насчет еды — так чем вы медленней плететесь, тем дольше ее и не будет».
Через два дня нас осталось уже не больше четырехсот. Гибли раненые, гибли те, кого сбивало течением реки — много их протекало на нашем пути, и на всех бродах остались десятки трупов.
«Что ж, придется предать суду лишь тех, кто доберется до Темуко,— сказал офицер.— Мертвых, так и быть, оправдают».
Его товарищ, шедший рядом, возразил:
«Если до суда в живых останутся меньше сорока, амнистируем всех. Война есть война, а мы люди чести, не стоит об этом забывать».
Чтобы подкрепиться, кавалькада уходила далеко вперед, а на ее место становились те, кто только что вернулся от походных кухонь. Они гнали нас без остановки. Путь до Темуко далек, если идти пешком. Сто пятьдесят километров птичьего полета — то есть если идти напрямую. Но я уже говорил, что вели нас окольным путем, по каменистым дорогам, расщелинам и оврагам, множество рек и широких ручьев пришлось перейти вброд. И ни на мгновенье не прекращался наш путь. На пятый день в колонне осталось сто человек, не больше. И тогда конвоиры объявили:
«Если вы пойдете быстрее, кое-кто, конечно, и умрет быстрее, зато до Темуко уже точно доберутся человек сорок, не больше».
Я не мог идти быстрее, сеньор. А другие начали торопиться. К вечеру в живых оставалось семьдесят человек, ночью — еще на два десятка меньше. Ты не поверишь мне, сеньор, но у ворот в Темуко нас оказалось тридцать семь человек. Я точно знаю, потому что нас там пересчитал сенатор Праденас, он и отправил доклад об этой встрече в Конгресс.
Когда мы шли по Темуко, люди спрашивали у конвоиров:
«Кого это вы ведете?»
И карабинеры отвечали:
«Это бандиты, которых мы захватили в горах и ведем в здание Верховного суда. Не приближайтесь к ним — они очень опасны. Зазевавшихся убивают сразу. Вот почему все они повязаны одной веревкой: хорошо бы, не снимая ее, всех и вздернуть — пусть обсохнут на солнышке».
Все остальное я плохо помню. Где-то мы поели, нам дали воды. Кто-то разносил чай. Потом повели на суд. И вот выходит судья:
«По международным законам, вы — военнопленные, а не преступники. А поскольку к тому же вас здесь всего тридцать семь человек, то мы отпускаем всех без суда. Но с условием: вы расходитесь по домам и никогда и словом не упоминаете о том, что произошло. Рекомендую здесь же выкинуть все это из головы. Первый же ослушник будет расстрелян, и так поступят с каждым, кого пример этот не вразумит. А теперь вам дадут много еды и каждого угостят глотком вина. После этого вас посадят на поезд, и он довезет вас до дома. Мы утрясли и проблему земель, остающихся в вашем владении. Если рационально использовать участки, все тридцать семь человек смогут там вполне разместиться. Будет даже где пасти ягнят. Ни о чем не волнуйтесь, счастья вам и здоровья».
«А теперь поаплодируйте в знак благодарности»,— говорит нам офицер.
Молча мы взглянули на него, молча похлопали в ладоши. Судья в знак одобрения кивнул головой и ушел, так больше на нас и не взглянув. Нас отправили в какие-то казармы, и там дали поесть и каждого угостили глотком вина. Часа два мы поспали на соломе в конюшне, а потом нас погрузили на поезд. Это был специальный поезд, с одним вагоном. Перрон к нашему приходу уже оцепили солдаты. Ехали мы под охраной сильного конвоя. Поезд шел прямо до Лонкимая, и на всем пути не было ни одной остановки. В Лонкимае нас ждали другие карабинеры. Часов в пять утра мы были у места, на пепелище. На прощанье молчавшие всю дорогу конвоиры разговорились:
«Отправляйтесь-ка по домам. И не спускайтесь в долину — теперь уже никогда. Кого увидим — убьем на месте. Гостей не принимать. Будем следить за вами день и ночь до тех пор, пока правительство не утвердит за вами право владения новыми землями. На мост — ни шагу. Мертвых индейцев будем сбрасывать в реку. Тех, кому покажется, что мы их убили,— в реку. За каждого убитого карабинера — десять убитых индейцев. Нарушение всего этого распорядка карается смертью».
И каждый пошел своим путем. Ты уже знаешь, сеньор, что этот дом остался в целости — в точности как был тогда. И на пороге меня встретила Анима Лус Бороа. Мы обнялись, но ни слова друг другу не сказали. Я проспал весь вечер, всю ночь и только утром проснулся. И сказал Аниме Лус Бороа:
«Я хочу пройтись с тобой по лесу. Хочу подышать его воздухом».
«Нет,— возразила Анима Лус Бороа.— Единственное, что тебе нужно — это найти Хосе. Я искала его повсюду, но, наверное, они разорвали его, растерзали на части, а куски закопали, как это делают дикие звери. Его нигде нет».
«Что ж,— отвечал я.— Кто знает, со временем, может быть, он найдется. Когда мы услышим идущий из-под земли зов его крови».
Мы отправились в лес, спустились к реке, и сели под деревом, прижавшись к стволу. Уже часа два как дождь прекратился, небо просветлело и стало холодно. Мы долго молча вслушивались в далекий шум реки, берущей начало свое в Кордильерах и проходящей мимо наших вершин на своем бесконечно долгом пути к морю. И смотрели на ее синюю ленту.
И вот Анима Лус Бороа говорит мне:
«Смотри, там что-то плывет».
Я открываю глаза, смотрю. И вижу, как мимо проплывает человек — вверх затылком, раскинув неподвижно руки. Как будто вглядывается в то, что творится там, на дне Био-Био. И мы стали считать.
«Один»,— говорю я.
«Два»,— говорит Анима Лус Бороа.
«Три»,— говорю я.
«Четыре»,— говорит Анима Лус Бороа.
«Пять»,— говорю я.
«Шесть»,— говорит Анима Лус Бороа.
«Семь»,— говорю я.
Так прошли полчаса, час, два часа, три часа, четыре, пять, шесть, семь часов. И день начал склонять голову под тяжелым натиском сумерек. Потом и сумерки растворились в ночи. Мы уже ничего не видели, не могли считать дальше. И тогда мы взялись за руки, крепко прижались к стволу...
И по сию пору мы спим, сеньор.
Перевел с испанского Н. Лопатенко
