«Тебя нет и не будет в моей памяти,— говорю я.— И в памяти моего тела — только боль от твоих ударов».
Усевшись у порога, он доедал остатки приготовленного мной ужина, запивая мудаем.
«В любом случае мы квиты,— чавкая, говорит он.— Когда мои приятели заявились сюда, чтобы убить тебя и спалить этот гнусный притон, я сказал им, что ты выходила раненого солдата победоносной армии Республики — то есть меня. И они ушли. Сейчас, надо думать, ты — единственное существо, шкуру которого еще не подпалили: другого такого во всей округе не сыщешь, будь то мужчина, или женщина, или какой недоносок из вашего племени».
Доев и допив, он ушел, но тем же вечером вернулся — уже во главе патруля. Я лежала там же. Из раны в голове натекло много крови. Все было как в тумане. Они выпили все запасы мудая, а потом эта пьяная свора набросилась на меня. Я увидела еще, что руки их запачканы в крови...
Тот, который уходил из хижины последним, напоследок сказал, обернувшись:
«Улыбнись-ка мне. Ну, чего лежишь куклой? Улыбнись, тебе говорят!»
«Нет,— ответила я.— Пусть мое лицо живет в твоей памяти таким, каким ты его сейчас видишь. Чтобы всякий раз, вспомнив меня, ты пытался отмыть свою грязную душу мудаем и тебя тошнило бы от отвращения к самому себе».
— Сколько лет тебе было тогда, Анима Лус Бороа?
— Должно быть, около двадцати.
— Но даже спустя столько лет... Как ты можешь вспоминать и спокойно рассказывать обо всем этом ужасе?
Она молчит, молчит долго, и тогда отвечает уже Анголь Мамалькауэльо:
— Когда пережитое уже отошло, на него глядят как бы со стороны. Когда в глубине, в очаге пламени от горевшего когда-то костра, остается всего лишь тлеющий уголь, присыпанный пеплом, он уже не обжигает: вот что мы зовем воспоминанием. Страсти ушли, потухли. Ушли звуки, запахи, почти все цвета ушли, а то, что осталось, вроде сухой кости: не блестит, не шевелится, не издает звуков. Однако же — вот, лежит... Так и с этой историей. Она как сухая кость — видеть-то ее видишь, а вот трудно уже даже представить, какой она была, когда с нее обдирали мясо.
— Ваш рассказ изобилует такими подробностями, что... Мне кажется, вы не совсем свободны от пережитого...
— Да, это так,— кивает Анима Лус Бороа,— но мы смотрим на него, как вы — на старые фотографии.
— ...И тогда мы пустили коней в галоп,— продолжил свою историю Анголь Мамалькауэльо.— Около сорока всадников мчалось к лесу, и лишь у края его слегка натянули поводья. Мы искали какую-нибудь стоянку врага, чтобы захватить спящих врасплох, но только уже на рассвете натолкнулись на патруль. Это случилось на излучине реки Био-Био. Шел дождь, и все они были в накидках армейского кроя — вместо рукавов там прорези по бокам. Никто из них не успел продеть в эти прорези руки — мы убили всех семерых. Хосе стрелял спокойно — словно не было в этом ни ненависти, ни мести...
На выстрелы примчались другие патрули. Но мы их уже ждали в засаде и, пропустив, дали по ним залп. Несколько человек свалились, другие, пригнувшись к гриве, что есть духу помчались вдоль излучины дальше. Беспощадная это была война, люди убивали друг друга без малейшей жалости, не испытывая никаких угрызений. Но пойми ты и нас, сеньор: они убили почти всех наших женщин, детей, стариков, они выбили и весь цвет нашего племени — сотни юношей-араукан сложили голову в той войне...
Тогда же, под утро, когда мы уже возвращались, Хосе подъехал ко мне:
«Слышишь лай собак? Они ведут своих псов по лесу, по нашему следу...»
«Давай-ка спешимся,— говорю я ему,— если они спустят на нас собак, будем убивать и собак — они стоят на полицейском довольствии».
Нас было несколько человек — остальные разъехались по разным дорогам. Спешившись, мы вышли гуськом на какую-то лесную прогалину. За спинами все время слышался лай собак, и уже звучали команды. По нашему следу шла пограничная полиция. И вдруг прямо перед нами с треском раздались кусты — и на прогалину выскочила громадная пума. Шум голосов и лай доносились уже совсем близко. Тут Хосе говорит мне так, будто пумы и вовсе здесь не было:
«Разделимся на две колонны. Путь эти псы пройдут по «коридору».
Так мы и поступили: разделились на две колонны, и одна из них очутилась по одну сторону от пумы, другая — по другую. Пума глянула налево, потом — направо. И, мягко и неторопливо ступая, двинулась вперед, рыча, будто негодуя, что никто в нее не стреляет. Она вышла прямиком на наших преследователей. И кажется, те совершили тот же маневр, что и мы. Не раздалось ни единого выстрела. Я думаю, пума ушла в полном недоумении от такой неслыханной вежливости двуногих врагов. Откуда ей было знать, что на этот раз шла совсем другая охота...
Мы остались стоять так, как разделились. Хосе сказал мне: «Я выстрелом подам знак к атаке, а до тех пор пусть никто не высовывается».
В тридцати метрах от нас показался патруль. Я уже говорил тебе, что на таком расстоянии выстрел из охотничьего ружья не пропадает впустую. Там, на прогалине, остались лежать десять человек, залитые кровью псы бросились по кустам. На этот раз раненым пощады не было.
Мы вновь сели на коней и рысью двинулись к краю леса. Хосе успел сказать мне:
«Я спущусь к Центральному мосту — посмотрю, что там делается. Встретимся этой ночью».
«Ты очень бледен,— говорю я ему.— Хлебни из моей фляжки».
«Спасибо, Анголь Мамалькауэльо,— ответил он мне.— Но в таких делах твоя фляжка мне не помощник. Ну, кто пойдет со мной?»
И они умчались — он и еще десять индейцев.
— Сам по себе конь не опасен,— говорит мне старый, опытный всадник Анголь Мамалькауэльо.— И все-таки в верховой езде есть свои недостатки. Например, довольно распространенная опасность в том, что ты вполне можешь приехать на коне туда, где никто тебя не ждет, отправившись оттуда, где никто тебя не провожал. Но опасней всего конь становится тогда, когда тебя дружески провожают в дорогу, в конце которой ожидают враги. Вот это-то и произошло с Хосе, сеньор.
Одиннадцать всадников влетели на мост как раз в тот момент, когда по нему катили лафеты с четырьмя тяжелыми пулеметами. Крошечный отряд смельчаков атаковал карабинеров, и те отступили. И тут в спину нашим ударил пулемет, скрытый в кустах, на нашем берегу, и их зажали между двумя огнями. Хосе и его товарищи дрались до последнего патрона, а потом уже во весь опор понеслись вперед — прямо на ружья стоявших на берегу солдат. Никто до них не доскакал... Когда солдаты подошли к нему, Хосе был еще жив. И они тогда стали бить его, и били страшно, сеньор. Потом пытались поставить его на ноги, но Хосе, наверное, уже потерял сознание, и, швырнув его на настил, они разрядили свои ружья. Потом тело сбросили с моста в реку, но в воду Хосе не упал, хотя и был тогда уже мертвее мертвого — двадцать пуль они всадили в него, сеньор. Хосе остался лежать на прибрежных камнях.
Было уже около четырех вечера. Солдаты провезли свои пулеметы по мосту и потянули их наверх, к нашему селению. Трупы всех, кто был вместе с Хосе, они сбросили в реку.
Когда стемнело, я пробрался туда. Пошел сильный дождь, но я еще застал следы крови на настиле моста. Перегнувшись через перила, я увидел Хосе. На коне я спустился к прибрежным камням, поднял его и понес на руках... Его нельзя было узнать — так был холоден мой мальчик, сеньор, и весь окровавлен. Все двадцать шесть его лет лежали на моих руках, как двадцать шесть каменных глыб... Я бережно положил его на землю и, стоя на коленях, стер с лица кровь, чтобы увидеть глаза, но солдаты выкололи ему глаза, сеньор. Последнее, что они видели — это был штык убийцы и палача.
Я положил его поперек крупа и сам вскочил на коня. Мне хотелось предать его тело земле где-нибудь там, на вершинах Био-Био, в пещерах — туда никто из чужих никогда не найдет дорогу. Медленно тянулся мой путь, и ехал я, молча глотая боль. Одного я от всего сердца желаю, сеньор: пусть никогда не доведется тебе везти вот так же тело своего сына.
Мне казалось, что я все время направляю коня скрытыми, известными одному мне тропами. Но, видно, ослеп я от горя. Сзади раздался выстрел, и конь пал подо мной. Так мы все трое оказались на земле. Они не стали убивать меня, а только оглушили ударом приклада и связали мне руки солдатским ремнем. Так там и осталось тело Хосе, и я не узнаю уже, как они с ним поступили. Пленного меня доставили сюда и сбросили здесь, у порога. Участь мою разделили еще около семисот индейцев и креолов. Среди них были чудом оставшиеся в живых женщины. Меня сбросили с коня у самого порога, а Анима Лус Бороа увидела, как со мной поступили. Тогда она подошла к офицеру и сказала:
«Это мой муж. А я — та, что выходила вашего солдата».
Все это случилось на моих глазах. Офицер глянул на нее и спросил:
«Кто — твой муж?»
«Вот этот. Что вы собираетесь с ним сделать?
