Проборовшись половину лета, я мог похвастать едва, может быть, тремя вымпелами. Закрадывались сомнения. Но днем была сама преданность, ловила мой взгляд и угадывала желания. Махнул рукой — время покажет. Тут случилась командировка, недели на две. Илонка смягчила принципы, дело наладилось. Но стала рассеяна, то требовала немедленной встречи, то неожиданно отменяла, то пропадала на несколько дней, не отвечая на звонки… Кто он был, счастливец, хорош ли собой, я узнавать не стал. Больше мы не виделись.
Несколько лет назад, летом, наконец, приезжаю в гости к Ирине. Она сняла под офис флигель в Грачевке и купила квартиру по соседству — ради удобства. Гуляем по окрестностям нового жилья. Сыплю историями про эти места. Про клуб «Строитель», про кладбище, про чикагских девочек, которые мне все про это объяснили, про коптевские бани и старика с огромным членом, про Тимирязевку, про фотостудию, которую мы организовали в квартире Андруся. Ирина смеется как сумасшедшая: выходит, экскурсия по местам боевой славы? Может, вместе пожить — так, немножко, на пробу?
Пройдя Грачевку насквозь, выходим к той давнишней стройке. Одиннадцать этажей, четверть километра пустых глазниц, молодые березки на крышах и балконах. Граффити, копоть. В год Олимпиады прямо на засыпанном русле Лихоборки начали строить больницу. Она должна была быть самой-самой на свете, как египетские пирамиды, телебашня или Саяно-Шушенская ГЭС. К приходу Горбачева вставили окна, начали завозить оборудование. Никто не знает, почему, но однажды все люди исчезли. Может быть, их прогнал ветер перемен, а скорее трещины фундамента. Строить дома на руслах рек все-таки нельзя. Подвал затопило. Стройку бросили. Все, что можно было украсть, украли, и развалины стали приютом бомжей и экстремалов. Оттого ли, что из космоса здание имеет вид могендовида, или отчего-то еще, — его облюбовали сатанисты. Писали о распятых кошках. Черных храмах под землей. Шептали о человеческих жертвах. По вине сатанистов или нет, но каждый год в Ховринской больнице гибнут люди. Бейсеры, искатели приключений, просто любопытные. Мордор.
Дела-дела… Так и не договорились с Ириной. Рак. Тридцать пять лет.
Миусы
Девять часов двадцать четыре минуты. Расписываюсь в журнале и кладу ручку обратно в ложбинку переплета. Ручка синяя. Через семь минут охранник заберет ее, положит зеленую. Широкая лестница — мрамор, позолота. Дверь приемной настежь. Девочки улыбаются. Ступени сужаются, никель. Мансарда: отдел рекламы и пиара. Гена уже на месте. Начальник. Никто не знает, когда он приходит. «Приветствую!» — тоном Левитана. У Гены стальные глаза, стальной голос и стальной костюм. Ему двадцать пять лет, он учится в МГУ и делает карьеру. Женя, дизайнер — в углу за монитором. За сорок, отвислые усы, семья. «Привет». В день пять слов. Наташи и Тани нет. В окна бьет весеннее солнце, прямо под окном клубится облаком черемуха. За хрущобами просвечивает бессмертное творение Матвея Казакова — Бутырская тюрьма. Пугачев и Махно, Маяковский и Шаламов, Мандельштам и Королев. Включаю компьютер.
У нас строительная фирма. Я — фотограф. Езжу по объектам, снимаю для архивов, для рекламы, для показа заказчикам. Фотограф на стройке не самая важная птица, меня считают за своего шоферы и рабочие. Мое рабочее место — стройплощадка, а в конторе мне делать, фактически, нечего. Но чтоб не скучать, коли все уже снято, мне поручают тестировать движок сайта, делать красивые фотоальбомы или просто изображать большой дружный коллектив. Гена показывал мне свой диплом — что-то по поводу корпоративного духа. Смысл прост: больше пьянок — меньше зарплата.
И мы куем дух. День фирмы, день строителя, новый год, конкурсы на лучшего монтажника, почетные грамоты и ценные подарки. Плюс рекламные буклеты и брошюры, авторучки, зажигалки, настольные часы с логотипом — простые для всех, серебряные для налоговой. Короче, жизнь кипит.
С любопытством примеряю на себя работу по найму. Всю жизнь работал сам, не подчинялся ни начальникам, ни распорядку. Свобода — это очень хорошо. Только есть один нюанс. Переговоры с заказчиками. Это мой кошмар. Один тут недалеко, на Мещанской — гвозди оптом — потратил целый рабочий день чтобы убедить меня снизить цену. Профессионал торга. У него миллионные обороты. Он театральный режиссер. Он даст мне место главного рекламщика. Сбил таки раз в пять, кажется. Я заплакал. Предложил ему доплатить из своего кармана. Вскочил, бегал по офису и картаво матерился. Велел охране вышвырнуть. Смех смехом, но работать для таких скучно, общаться противно. На фирме торговаться ни с кем не нужно. К тому же, работать на стройке интересно. В центре города мы делаем небоскреб. Я забираюсь на окрестные крыши, чтобы найти удачный ракурс, встаю до восхода, ловлю погоду — это увлекательнее, чем китайский ширпотреб.
Недавно испытал глубокий диссонанс. Была фирма со всякой мелкой ерундой. Утюги и фены на батарейках. Договорились на сто енотов за снимок, и они постарались всунуть всю номенклатуру в семь, что ли, кадров — плотно трамбуя хлам в прямоугольник съемочного формата. Потеряв терпение, я возопил — ладно, сниму дополнительные кадры бесплатно, только не валите все в кучу, дайте мне сделать по-человечески. Нет. Каждый кадр надо будет потом сканировать, тоже деньги.
В тот миг я осознал, что не люблю рекламу. Совсем. Товары, услуги — все стало глубоко противно. И было бы глупо заставлять себя это красиво-вкусно подавать. Выходит, стройконтора меня спасла. Это хоть и реклама, но совсем другая. Дом красив, он настоящий. А рабочие — реальные люди, не какие-нибудь маркетологи. Их помыслы чисты, руки сильны и умелы. Русские и хохлы стесняются объектива, отворачиваются. Таджики — дети, обожают сниматься, зубами сверкать. Ко мне привыкают, узнают. Обожаю крышу небоскреба: центр на ладони. Один раз гроза — чашей синее небо, вдруг черная туча, пожирает квартал за кварталом. Пропадают РАО ЕЭС, Налоговая, Газпром, Кремль, ХХС, как не бывало. (О, если б навеки так было…) Железяки на крыше трещат, дрожат. Я — альтист Данилов. Ударяет ливень. Прихожу мокрый до нитки. «Ребята, там такое! Если бы вы знали, как красиво смотрятся арматурщики в синих робах на рыжей опалубке! Я не мог остановиться, снимал и снимал их — молодых, мускулистых, счастливых…»
Гена хохочет: «Есть три вещи, на которые можно смотреть вечно — как течет вода, горит огонь, как работают люди».
Сам обожает, однозначно. Нет недели, чтобы не придумал новой корпоративной забавы — которую надо кому-то готовить, однако. Работа вылезает на вечер, выходные. Вывод: увеличить штат и бюджет. Идея карьерного роста проста.
Входит Наташа: «Привет-привет!» Она — Женщина, все остальное потом. Яркая, высокая блондинка. Занимается оргвопросами, сувенирами и вообще всем на свете. Основной инструмент — телефон. Впрочем, и ася кукует из ее угла без умолку. Люблю слушать, как Наташа говорит по телефону. «Лешечка, миленький, ну напеча-а-а-атай мне эти буклетики за неделечку. Ну пажа-а-а-алуста…» Я бы напечатал. И печатал бы всю жизнь. Когда видит другую Женщину (не просто существо женского пола) — приходит в ярость. Монитор в пушистых куколках, эйфелях и толстым слоем цветные наклейки с телефонами.
Таня — корреспондент. Наполняет текстом нашу корпоративную газету, вести с полей. «Дарова!» — швыряет сумку. «Давайте-ка, ребята, в выхи ко мне на дачу — шашлычок, банька, а?» Глубокий грудной голос и коварство в черных глазах.
Разобрав вчерашнее снятое, отправляюсь в фотолабораторию. Выхожу на улицу. Новолесная… Вот в этой двенадцатиэтажке напротив…
Двадцать семь лет назад, третьекурсником я пришел в Институт прикладной математики — на базовую кафедру. Мы считали физику на БЭСМ-6, компьютере невиданной по тем временам мощи. В машинном зале свистел кондиционированный воздух и летали девочки-операторы в белых халатах. Вербовались из выпускниц окрестных школ. Курили вместе на лестнице. Знакомство продолжалось в парке Миусской площади, в окрестных кафе. Стоял такой же май, цвела черемуха. У нее живые, яркие глаза. Густые, слегка вьющиеся волосы. Крупная голова на хрупкой шее. Смелые, явственные черты. Видел ее раньше в зале, но познакомились на вечеринке — у нее в квартире, в этом самом доме. Вылезли на крышу, смотрели на Бутырку, на ночной город и целовались. Ходила по краю, смеялась над моим страхом. Был я там только один раз. Она замужем. Приходила сама, звонить не разрешала. В институте едва кивала. Пили портвейн в зарослях цветущей вербы на железнодорожной линии, между Савеловским и Белорусским. Невесомое, прозрачное тело — одежда едва держалась, спадала к ногам. От нее исходил странный, незабываемый запах — не знаю, с чем сравнить. Ласкала меня, как зверька, любовалась, кормила сладостями. С уютным смешком направляла мою неопытную страсть. Кричала гордо, победно. Летом уволилась и уехала с мужем в другой город.
