бородатые, потому что никогда не бреются.
Свирепо глядя на Раппа, Бонапарт красноречиво постучал себя по лбу. Дежурный генерал был готов провалиться сквозь землю.
— Прошу прощения, мон сир, туман…
— У вас в голове! — оборвал Наполеон.
Рапп развел руками. От растерянности он не осознавал, что в каждой из них держит по императорскому сапогу.
В глубине души корсиканца зарождалась лава бешенства. И в следующий миг она выплеснулась наружу.
— Вы подняли меня с постели, заставили босяком бежать по холодной росе! — орал Бонапарт, наступая на пятившегося от него генерала. — Я рискую в канун великих сражений подхватить насморк… Где моя шляпа?! — Императору подали треуголку. Бросив ее на землю, он стал топтать ее босыми ногами. — А если я заболею и умру? Что будет с моей армией? Что будет с Францией? А с Марией, а с Луизой? С моей Марией — Луизой? Не слишком ли дорогая плата за то, чтобы полюбоваться голыми задницами бородатых мужиков!
Рапп чуть не плакал.
Свита злорадствовала.
И только Мюрат решился вступиться за несчастного генерала, — не зря на клинке его дамасской сабли было выгравировано: «Честь и женщины».
— Простите, мон сир, — сказал Мюрат, — но после вашего недавнего напутствия армии — любому может привидеться все что угодно. Мне самому всю ночь снились голые девушки.
— И мне тоже, — обронил начальник генерального штаба Бертье.
— Ну, хорошо, забудем об этом недоразумении, — сказал Наполеон, как — то сразу успокоившись. — Отдайте сапоги, Жан. Ноги стынут.
Генерал Рапп протянул императору сапоги. Камердинер Констан помог обуться.
— Счастливчики, — проворчал Наполеон. — Голые девушки им снились! А мне привиделся Людовик XVI, и представьте себе — одетый. Но без головы. [3]
— Какой ужас! — сказал Коленкур. — Сочувствую всем сердцем.
— Кому — мне или ему?
— Конечно же вам, мон сир. Людовик XVI и с головой был все равно что без.
Императору подали новую чистую треуголку. Водрузив ее по самые брови, он сунул руку под жилет.
— Опять изжога, мон сир? — встревожился доктор Луакре.
— Нет, — угрюмо бросил Бонапарт. — На этот раз — только поза.
Вдруг со стороны реки поднялся шум. Стали слышны выстрелы, крики, лошадиное ржание.
— Смотрите, сир! — вскричал маршал Даву. — Польский полк начал переправу.
— Матка боска! — встрепенулся император. — Кто дал команду? Кто посмел?!
Толпа адъютантов хлынула вниз выяснять, в чем дело. Через пять минут самый проворный из них вернулся и, задыхаясь, доложил:
— Мон сир, поляки приняли казачий разъезд за купальщиц, и сдержать их не было ни какой возможности.
— Канальи! — Император бросил шляпу себе под ноги и стал яростно втаптывать ее в землю. — Идиоты! Ублюдки! Пся крев! Всех кастрирую! Кто здесь, в конце концов, Наполеон?!
— Но, сир, — сказал Мюрат, — переправа все равно должна была начаться сегодня утром. Часом раньше, часом позже — какая разница?
— Вы ничего не понимаете. А еще король Неаполитанский. Они испортили мне всю обедню! Я здесь отдаю приказы! Я! Я, Наполеон!!
— Не отзывать же их теперь назад.
Спокойная рассудительность маршала подействовала на узурпатора отрезвляюще. Поддав ногой истоптанную треуголку, Наполеон коротко бросил адъютантам:
— Шляпу и коня!
Через мгновение он уже сидел на ослепительно белом арабском скакуне, оглядывая окрестности в подзорную трубу из — под новой шляпы.
Убедившись, что еще не все полки начали переправу за призрачными нимфами, Наполеон приподнялся в седле и громко крикнул:
— Бон вуайаж, мон арми! Бон шанс!
И вооруженные до зубов полчища в разноцветных мундирах, как три огромные пиявки, потянулись по трем наведенным мостам на российскую сторону.
Глава 6. Ать-два! Ать-два!
В час, когда наполеоновские войска форсировали Неман, поручик Ржевский не дремал.
Лежа в постели с молоденькой крестьянкой, он увлеченно командовал:
— Ать — два! Ать — два! Сима, двинь тазом, а то свалимся… Чего «куда»? Влево двигай… Да полегче дергай — то. Вывихнешь!
— Не боись, барин, у меня кости в ногах крепкие, чай, не вывихну.
— Не о твоих коленках речь. Три тысячи чертей! — крякнул Ржевский. — Все — таки выскочил!
— Ох, извините, — съязвила девка. — Не удержала.
— Не беда. Сейчас взад вставим.
— Ой, не надо в зад, барин. Пожалейте.
— Вот дура! Я и не собирался.
— А не врешь?
— Слово гусара! Я ж не басурман какой — нибудь.
— Осторожнее, миленький, мое добро, небось, не казенное.
— Отставить разговоры! А ну — ка, врозь! Марш — марш!
Крестьянка прыснула.
— Ты чего мной как лошадью командуешь?
— Дуреха! Это кавалерийская команда при рассыпной атаке. К примеру, для преследования противника.
— Ну вот, отстреляться не успел, я ему уже противна стала. Какой же я тебе противник, барин?
— Ты мой эскадрон, Сима, а я твой поручик.
— А женщина может быть поручиком?
— Нет, только под поручиком.
— А-а…
— Кончай болтать. Пора с рыси на галоп переходить.
— Ой, миленочек, — взмолилась девка, — кровать сломаешь!
— Как сломаем, так и починим. Небось, не целка.
— Небось, нет. Обещай, что починишь. А то меня матушка коромыслом прибьет.
— Нам кровати не впервой ломати!
Старенькая деревянная кровать трещала и ухала как живая. А Ржевский все поддавал жару. Наконец, с громким скрежетом две передние ножки подломились, и передний край ложа шлепнулся на пол.
Любовники оказались вниз головой.
Но ничто не могло выбить Ржевского из седла.
— Под горку даже лучше, — усмехнулся он.
Крестьянка в ответ только мычала. Возразить было нечего, да и не хотелось.
И только чуть погодя, когда Ржевский спешился, она лениво проворчала:
— Ну, напрыгались? Чините теперь.
Не долго думая, поручик отломил у кровати задние ножки. И едва Сима попробовала возмутиться, быстро закрыл ей рот поцелуем и повалил на постель.
— Барин, мне спать пора, — лепетала она, отбиваясь от Ржевского подушкой, чем еще больше его раззадоривала. — Мне с утра надоть травку косить.
— Вечером покосишь.
— Вечером роса не та. А поутру травка тяжелая, ее только хвать под корешок — сама к ногам валится.
— Тебя вот никак не завалишь, — пробурчал Ржевский.
— Что же это, опять?!
— Нашему брату гусару мушкет перезарядить — плевое дело.
— Да погоди ты, черт сумасшедший!
Исхитрившись, крестьянка зажала между ног подушку. Ржевский, не растерявшись, защекотал ее под мышками.
Сима захихикала, руки ее ослабли, и уже ничто не могло помешать поручику в очередной раз проявить свою гусарскую удаль.
— Вот жеребец — то, а… — протянула крестьянка и, закатив глаза к потолку, тихо запричитала: — Ой, травушка — муравушка, мама родная, помираю!
— Не спеши помирать, красавица. Самое интересное пропустишь.
— Совсем ты меня забабахал.
— Гусар, душечка, это тебе не с грядки огурец.
— Эх… думала я свою красу для Фильки, жениха своего, приберечь. Не вышло. Когда еще
