злыдень, и молись во славу Полоза великого, несравненной щедрости его.
Максим вцепился зубами, жадно глотая грязную воду, высасывая ее из половой тряпки. Странный монах засмеялся, наблюдая за его действиями.
— Хватит, твой друг ждет своей очереди. — Он вырвал у Максима из зубов грязную поилку, и вновь намочив ее, пошел к Угрюму, а к Художнику подошел другой монах.
— Кто вы, и сколько заразы с собой принесли в телах? — Заговорил он казенным голосом, и достав из-под полы блокнот и карандаш, приготовился записывать.
— Мы люди, и ничего не приносили, мы лишь на несколько минут зашли обсохнуть, и отдохнуть. — Вместе с водой, к Гвоздеву вернулась и возможность разговаривать.
— Вся сволочь, которая приходит из мира дождя в нашу благословленную Либертию, нагло врет, о своей непричастности к козням мертвого колдуна. Ты не исключение. Если не хочешь мучаться, и умереть быстро, то расскажи все, без утайки. Во-первых, кто такие: «Люди», во-вторых, сколько заразы в ваших телах.
— Не строй из себя идиота. Про людей он не слышал… Мне нечего вам рассказывать. — Зло ответил Максим. — Ни на мне, ни на друге моем, нет никакой вины. Мы мирные путешественники.
— Посмотрим, кто из вас окажется разговорчивее к завтрашнему утру. — Монах отошел от Гвоздева, и подошел к Угрюму. — Тебе то же нечего мне рассказать? — Тот молча плюнул ему в лицо. — Глупо. — Монах вытер белым платочком слюну. — Приглашу, пожалуй, Добряка, пусть разговорит вас. — Он улыбнулся. — Пойдем брат Варсава, наши гости неразговорчивы, и для дальнейшего общения требуется основательная подготовка.
Странные монахи ушли.
— По-моему, нам сейчас будет больно. — Нахмурился Угрюм. — Что-то мне погоняло: «Добряк», совсем не нравиться. Сдалась мне эта земляника. Сразу валить отсюда надо было. — Он отвернулся, и замолчал.
Максиму нечего на это было ответить. Что тут скажешь? Знать бы, как говориться, где упадешь, так соломки подстелил бы, а еще лучше не пошел бы туда, где грохнешься. Ну да что сделано, то сделано, назад хода нет. Осталось ждать и надеяться на лучшее, которое вряд ли наступит. Он вздохнул, и промолчал.
Добряк оказался тем еще садистом, с доброй улыбкой веселого дедушки. Работу свою он знал великолепно.
В таком же облачении, как и предыдущие гости, только вышитым на плаще изображением красной, приготовившейся к прыжку змеи. Низкорослый, кареглазый крепыш, с черной бородой, и длинным загнутым вниз кончиком носа, в первую очередь, кривым и тупым ножом, сделал надрезы в подмышках друзей, и обильно посыпал их солью.
— Это для разминки. — Улыбнулся он зашипевшим от боли жертвам. — Пальчики чуть позже отрезать будем, когда их переломаем, и ноготочки повыдергиваем, ну а на закуску огонек под ножками разведем, но это уже опосля, когда кожицу, да мясцо с них сострогаем, да муравьишек косточками покормим, специально для таких целей редчайшую диковину держу.
— Тебя я первым удавлю. — Простонал Угрюм.
— Как это звучит пошло. — Засмеялся садист. — Я слышу эти добрые слова постоянно, ты не придумал ничего нового. У нас в стране свобода слова, и ты можешь говорить все, что тебе хочется, особенно здесь. — Он подошел к Максиму. — Ну а ты? Не хочешь мне ничего сказать?
— Нет. — Художник еле сдерживался, чтобы не закричать от боли.
— Жаль. Тогда придется еще немного вас подсолить. Муравьишки не любят недосол. — Он еще раз полоснул по коже узников ножом. — Повисите чуток, подумайте и отдохните, а я подожду, и приготовлю инструмент, для дальнейшего разговора.
Он развязал принесенный с собой мешок, и начал выкладывать из него на пол, ровными рядами, всевозможные клещи, пилы, и клинья, заботливо протирая их тряпочкой, весело поясняя предназначение каждой. Но Максим его не слушал, панически перебирая в уме возможные варианты действий, для спасения, но не находил.
— Может вам надо посоветоваться, а я мешаю? — Задумчиво посмотрел на пленников Добряк.
— Ты мешаешь уже тем, что на свет родился. — Рыкнул на него, скрипнув зубами Угрюм.
— Смешно. — Рассмеялся садист. — Так и быть, я оставлю вас вдвоем, посовещайтесь немного, а что бы думалось получше, еще немного подсолю. — Он оставил на коже каждого еще по одному надрезу, и хохоча, посыпав обильно солью, вышел довольный из пыточной.
— Уроды. — Простонал Угрюм. — И знаешь братан, что самое противное? Я даже не знаю, что им сказать, кроме как обматерить. Первый раз в таком положении. Такая безнадега, что выть хочется.
— Надо как-то выкручиваться. — Максим еле сдерживал себя, чтобы не заорать от боли. — Нас сначала изрежут и переломают, а потом грохнут.
— Это точно. — Проскрипел зубами друг. — Но в голову ничего не приходит, хоть убей. Я даже не знаю кто они такие? Местная нечисть, или люди, косящие под нее. Ясно только что это религиозные фанаты, поклоняющиеся Полозу. Терпеть фанатов не могу.
— У них должен быть кто-то главный. — Задумался Гвоздев. — Тот, кто принимает решения. Такие люди обычно умны, и прагматичны, и не верят в то, чему сами учат, иначе не удержатся у власти. Значит с ним можно поговорить, и договориться. Предложить что-нибудь в виде выкупа в конце — концов. Есть у меня мысль, только подыграй мне.
— Лады. Согласен. Только после того, как с ними договоримся, я удавлю Добряка. — Мстительно скривился в улыбке боли Угрюм. — Голыми руками удавлю суку.
Около часа ждали возвращения Добряка, а он не спешил, словно давая друзьям время на проработку очередной авантюры, от успеха которой зависела их жизнь.
Угрюм взял на себя роль критика, причем не стеснявшегося в выражениях, самым мягким из которых было: «Придурок», а Максим всячески отстаивал свое предложение, периодически его корректируя под ехидные замечания и сарказм друга.
Когда палач вернулся план был полностью готов, на сколько вообще он может быть готов план, построенный на домыслах, слухах, и сказках. Оставалось только попробовать и узнать. Время к этому пришло.
Добряк вошел в двери как всегда с улыбкой, подошел к разложенному на полу инструменту, любовно его еще раз протер тряпочкой, погладил, что-то прошептав каждой вещи, и только после этого повернулся к висящим на цепях жертвам.
— Отдохнули? — Ласково спросил он. — Продолжим, пожалуй. Впереди у нас незабываемые ощущения от знакомства ваших
