собой, – Просто… Просто… – ложь не хотела сходить с его губ. К кормлению то, что он собрался делать, не имело никакого отношения.
– Сама виновата, меньше дразнить надо было, – прорычал он, и я почувствовала, как сдергивают, рвут одежду на мне.
Оставаться в сознании не было никаких причин.
Меня утопили. В крови. Она была всюду. Во мне, вокруг меня. Давила на грудь. Не давала дышать. Но я думаю, значит, я не мертва.
Но пошевелиться я не могу.
«Ты заплатила за вс-с-се», – раздался знакомый голос из ниоткуда «С-спус-стила лавину, запус-стила цепь с-событий».
Этот голос как будто что-то освободил, и я почувствовала своё тело, поняла, что могу пошевелиться, открыть глаза. Что я и сделала.
Холодный, сумеречный предрассветный свет проникал в окно.
Рядом раздавались какие-то странные звуки. С трудом перевалив непослушное тело набок, я увидела Седрика. На полу. В конвульсиях. Я такое уже видела, и не надо было напрягать не работающее сейчас vis-зрение, чтобы понять – его терзает Страж.
Все правильно. Клялся, что не причинит мне зла. А причинил. Во что он меня превратил, накачав, пустую и беззащитную, своей черной силой? Смогу ли я восстановиться? От этих вопросов бросило в холодный пот.
Без малейшего сожаления или сочувствия я смотрела на его муки. Вдруг пришло понимание: он не умрет. Я не желаю ему смерти, но и не прощаю, значит, Страж будет приходить в сумеречный час, пока этот статус-кво не изменится в ту или иную сторону. Стоит Седрику причинить мне вред или злоумышлять против меня, и жизнь его оборвется. А если я прощу его или восстановлюсь, а я не прощу, если… пока не восстановлюсь, то Страж прекратит свои визиты.
В дверь кто-то ломился и, наконец, выбил. В комнату ворвался Руман, увидел Седрика и бросился к нему. Он не видел Стража, и ничем не мог ему помешать, а Мститель, в свою очередь, никак не трогал волка.
– Что ты с ним сделала? – рыдая, спросил он.
– Я? Ничего. Что он со мной сделал? Спроси его, – край солнца показался над горизонтом, и Страж исчез.
Руман зарычал.
Мутные от боли глаза Седрика прояснились.
– Нет, Руман, нет, – тихо простонал он. – Пати, прости меня, прости, умоляю. Я не владел собой, – он пополз на брюхе, подтягиваясь ослабевшими руками, – Полнолуние… Зверь взял вверх над разумом… Прости.
Я смотрела на него, онемевшая от удивления. На что он надеется? Придурок!
Откуда только силы взялись.
– Простить тебя!? Я на это не способна! – и заехала пяткой в лицо, он как раз добрался до края кровати.
Руман бросился ко мне, но получил кулаком в живот. Кулаком и силой Седрика.
Они валялись рядышком на полу, с невыразимым ужасом глядя на меня.
– Да! Да, Седрик! Полюбуйся, что ты натворил! Во что ты меня превратил! Мразь и клятвопреступник! Неблагодарная никчемная тварь. Не будет тебе прощения, не жди! Хочешь прекратить страдания – убей себя! Понял!
Ошалевший Руман с удивлением и надеждой взглянул на своего господина, как бы прося заверить, что всё сказанное мною – ложь.
Но нет. Это была чистая правда. И Седрик не мог этого отрицать.
Я схватила какие-то штаны и рубашку и пошла прочь. Вновь я ухожу из дома Седрика, как и много лет назад. Но теперь я проиграла. Мы оба проиграли.
Волки не пытались меня остановить, шарахаясь при моем приближении. Я их пугала, они не хотели верить тому, что видели и чуяли.
Взяв чью-то машину, я поехала прочь. Дороги не помню совсем. Сознание как будто выключалось.
Я не могла думать.
Как только я начинала думать о происшедшем, мне становилось плохо, начинала клубиться ненависть к тому, кто предал мое доверие и дружбу. Ненависть могла заставить пожелать ему смерти от всего сердца, а во мне еще оставалось достаточно разума, чтобы противиться этому.
Я как будто разделилась надвое. Одна часть, сильная и чужая, ненавидела всех, требовала крови и отмщения, вторая, слабая, бессильная – это я прежняя. Эти две части боролись за меня, за мое тело и мои поступки, как греко-римские борцы – сцепившись намертво, упершись в землю, зная: кто дрогнет, тот и будет на лопатках. Тот и истает.
»Я прежняя» была слишком слаба. Все, на что меня хватало, это не дать мне теперешней стать еще хуже, еще сильнее и загасить эти искры, этот занудный голос, не дающий мне проклясть этого полу-пса, как он того заслуживает.
Очнулась я на крыше какой-то старой высотки, кругом, как суровые стражи, стояли стеклянные небоскребы. Я жалась к башне лифта, но солнце палило нещадно, и спасения от него не было.
Солнце… Свет… Тепло…
Не радуют, не несут покоя. Они лишь немного усмирили мою темную часть. Не получается назвать это половиной, темноты во мне раз в двадцать больше, чем света.
Но благодаря солнышку я очнулась, прекратила борьбу с собой не на жизнь, а на смерть, и задумалась. Как быть? Час, два – и солнце начнет терять силу, а я вновь погружусь в бессознательное состояние борьбы. Как это ужасно – не помнить себя. Не помнить, как здесь оказалась и что вообще делала несколько часов. Как избавиться хоть от части того, что Седрик в меня влил? Не пожалел, сука, силы. Если бы не клятва и не Страж, я бы сейчас сидела у его ног, как комнатная собачка, у меня бы не было шансов – его сила руководила бы мной, как марионеткой…
В глазах потемнело, из горла вырвалось рычание, а в руке оказалось что-то обжигающее и тем не менее правильное и уютное.
Я в ужасе уставилась на руку, в ней был стилет. Тот самый. Моя Ненависть.
Когда он появился, кровавая пелена спала, как будто ему, стилету, не нравилось, что во мне хозяйничает чужая сила.
– «Ты поможешь мне?» – робко спросила я его.
– «Если ты захочешь» – пришел ответ.
Я не спешила сказать «да, хочу», что-то подсказывало, что нельзя заключать такую сделку. Нельзя давать стилету-ненависти еще больше силы и власти, чем он взял, выпив меня до дна.
– «Как знаешь…» – и он втянулся в руку рукояткой вперед, как нож в хитрые воровские ножны.
Но он все же помог мне, погасил вспышку, которую я так неосторожно вызвала. Теперь я постаралась быть умнее и думать исключительно о деле.
Увы. Я была в тупике. Просто выплеснуть грязную бурую силу
