несколько дней на усеченном пайке, используя воду организма, но потом все надо вернуть на место, восполнить. А тут… два жадных глотка из фляжки стражника, мгновенно испаряющихся из пересохшего рта — даже на двести миллилитров не потянут. И непонятно, то ли он их действительно так жалеет, то ли наоборот, желает, чтобы помучались подольше. Ведь они в течение дня не просто в тенечке сидят, а в центре площади, на палящем солнце. Хорошо, хоть дети камнями перестали кидать, и то хлеб. С другой стороны — вот попал бы кто особо меткий в темечко и все, конец мучениям. Тот самый темный сон до конца, до тепловой смерти Вселенной.
Из-за отсутствия воды и еды сил на лишние движения не было, он уже не обращал внимания на ноющую боль во всем теле, периодически задумывался о том, чтобы когда цепи вечером отстегнут и поведут в тюремную клетку — намерено споткнуться и со всего размаху упасть лицом вперед, убрав руки за спину для надежности. Если хорошо упасть, есть шанс, что чертова колодка перебьет трахею и он задохнется в течении нескольких минут. Получаса. Вряд ли тут трахеотомию ему делать будут, умер и пес с ним, особой гуманности в местном правосудии он не заметил. Опять-таки, если очень удачно упасть, можно и шею сломать, хрусть и на небесах.
— Вот была бы тут моя матушка, никто бы меня в колодки не заковал. — говорит Старший Брат Иши: — только бродяг всяких могут заковать, а если ты из приличной семьи, к тебе и отношение другое. Штраф бы уплатили и все. Хотя… был бы я из хорошей семьи, сдалась бы мне эта подвеска…
Непотизм, думает Виктор, плевать. Плевать на местные обычаи, устои и на весь этот мир. Ему все равно недолго осталось. Идет уже третий день, как это тело в колодках без еды и воды, на жаре днем и в холоде ночью. Он и в туалет эти три дня не ходил — нечем. Судя по всему, это тело и раньше не сильно едой баловали, ручки-ножки худые, мышечной массы никакой, насколько он мог судить наощупь. Черт. Если бы не то, что он все равно уже умирал, то он бы поймал немаленький стресс по поводу этой перемены пола.
И дело тут даже не в том, что как всякий мужчина он первым делом свои «фамильные драгоценности» проверять кинулся, а в том, что в таких традиционных обществах роль у женщины в обществе одна. Быть женой. И это в лучшем случае. Потому как тем, у кого не получилось быть женой у хорошего, богатого и доброго мужа (а такие вообще существуют?) — тем уготована другая роль. Сперва — подстилки, общество-то не сказать, чтобы гуманное тут. А потом — служанки, как молодость пройдет. Ну и комбинации служанки-подстилки и подстилки-служанки. Быть подстилкой не хотелось до крайности. Быть женой, впрочем — тоже не хотелось. Не вызывали эти вот перспективы энтузиазма. Так что может и хорошо, что он сейчас помрет. В своем мире умер, а сейчас вот тут умрет. Хм. А если это рекурсия? Может он вообще в аду и обречен вечно умирать, просто в разных антуражах? Вот тут умрет, а глаза откроет и на тебе, здрасьте, я уже Стенька Разин и стою перед толпой на Лобном месте, вот сейчас меня четвертуют и голову отрубят. Опять умер — и вот уже я где-нибудь в Японии, на ростке бамбуке сижу. Или это китайская казнь? Неважно. Тысячи лет субъективного времени в постоянной агонии, сменяя тела и эпохи. Ого как. Персональный ад.
— Эй, странная, подберись. Смотри-ка, сюда опять стражник Чань идет, а с ним… ого, это ж светлый господин Вон Ми Баошу! Да будут предки милостивы ко мне! — пробормотал лохматый Иши и даже как-то съежился, уменьшился в размерах, словно пытаясь спрятаться. С колодкой на шее такая попытка была обречена на провал. Виктор бросил взгляд на приближающихся людей. Вон Ми Баошу, подумал он, надпись на канге у лохматого гласила «воровство нефритовой подвески у госпожи Вон Ми». Значит этот господин Баошу, — родственник той самой госпожи Вон Ми. Скорее всего — муж. Виктор бросил на человека, идущего рядом со стражником Чань и обратил внимание сразу на несколько деталей.
Первая — что это не стражник Чань Ди шел впереди, провожая за собой. Нет, стражник шел чуть позади, и его голова была наклонена к земле. Совсем чуть-чуть, но все же. Это не было похоже на «я сопровожу вас туда», это скорее было похоже на «эскорт достопочтимого господина, где я и где он, надо понимать». Сам же господин Баошу шел, расправив плечи, не торопясь, словно плывя над землей, словно ему на голову поставили пиалу с горячим чаем и запретили вокруг смотреть. Расправленные плечи, надменный взгляд сверху вниз, плывущая походка… это шел человек, уверенный в себе и своем социальном статусе. Виктор мало разбирался в одежде и аксессуарах этого мира, но он был уверен в том, что местным жителям на глаз было понятно, что идет большая шишка, большой человек — по богатству одеяний, по затейливой шапочке на голове, по вееру, что тот держал в руке или же по прямому мечу, который свисал с пояса.
Впрочем, ему все равно. Умирать так умирать. Сил на то, чтобы реагировать на появление кого-бы то ни было у него не было. Как там говорил старина Шрам — «прости, что не прыгаю от радости, у меня что-то спина побаливает». Да, именно так. И не попрыгаешь тут и спина болит.
— Эй вы, голодранцы! — зычно рычит стражник Чань Ди: — а ну приняли надлежащий вид. Сам господин Вон Мин Баошу изволил проведать!
— Прошу простить этого ничтожного! — тут же возопил лохматый Иши, склоняя голову и становясь на четвереньки: — прошу простить! Мои глаза недостойны узреть…
— А ты чего? — стражник переводит взгляд на Виктора и поднимает свое копье, чтобы ткнуть того тупым концом древка под ребра. Виктор переносит тычок с философским спокойствием, он бы многое дал за то, чтобы стражник Чань перевернул свое копье и ткнул его не древком, а острым, листовидным наконечником прямо в сердце. Однако он подозревает, что стражник Чань так делать не будет. Не положено. Но сил говорить тоже не так уж и много, а уж силы вскочить на ноги и повалится на четвереньки, как только что сделал лохматый — и вовсе. Он и не встанет.
— Оставь. — поднимает руку господин Баошу и стражник Чань
