медсестрой Щербаковой, чем-то отдалённо напоминающей Динку Олейник, которая ей сразу заявила, что она вообще не понимает, что такая девушка, как Ника, здесь забыла. Даже заведующий складом, Сергей Сергеевич Ивлев, который в больнице держался особняком, и тот перестал производить на Нику странное и слегка отталкивающее впечатление. Словом, она действительно втянулась.
Ника сдружилась с Катиными стариками. Она всё также немного побаивалась молчаливую Викторию Львовну, её застывшего взгляда, словно приклеенного к одной точке, но зато юркая и живая Софья Андреевна её очень веселила, и не раз Ника смеялась до слёз, когда бойкая на язык и довольно-таки вредная старушка пускалась в воспоминания.
— Между прочим, девочка, я была любовницей члена Совета, да-да, — и Софья Андреевна кокетливо поправляла рукой свои редкие волосы.
— Врёт, — жарко шептала Нике на ухо Катя. — Она выше сто третьего этажа в жизни не поднималась.
И девчонки едва сдерживали смех, покраснев от натуги и слушая пикантные (Софья Андреевна наверняка позаимствовала этого словечко из какого-нибудь фильма) подробности интимной жизни «благородной дамы».
Но больше, чем ко всем остальным, Ника привязалась к Иосифу Давыдовычу, невысокому интеллигентному старику, которого Софья Андреевна именовала «профэссор» (именно так, через «э»). На самом деле «профэссор» был учителем истории, но Нику он, конечно, учить не мог — Иосиф Давыдович был слишком стар, с трудом самостоятельно передвигался, но при этом его ум оставался на удивление острым и по-юношески пытливым.
— Очень мне лицо ваше знакомо, барышня, — Иосиф Давыдович мягко улыбался и прищуривал глаза.
И от доброй стариковской улыбки, от этого смешного обращения «барышня», которое практиковал и отец, когда находился в весёлом расположении духа, становилось на удивление тепло и спокойно.
— Может быть, вы маму мою учили, я на неё похожа. Лизу Бергман, — Ника назвала девичью фамилию матери.
— Нет, — огорчённо качал головой старик. — Такой ученицы я не помню, девочка.
А вот в детское отделение Ника с Катей не ходили. Иногда Ника порывалась отправиться туда, но у Кати всегда находились тысячи отговорок, чтобы не делать этого, а идти одна Ника не решалась. Было непонятно, почему Катя так сопротивлялась: то ли потому, что, как она сама сказала Нике в первый день их знакомства, не любила там бывать, то ли получила строгий наказ от Анны. Скорее всего второе, потому что — Ника это чувствовала — Анна, как могла, оберегала её, стараясь отгородить от страшных и неприглядных моментов больничной жизни.
И всё же время от времени Ника вспоминала Лилю, ту девочку с игрушечным медвежонком, которая ждала маму.
Сегодня утром Ника не выдержала, спросила о ней Анну. Ника и сама не понимала, зачем она спрашивает. Она видела девочку один единственный раз в жизни, и, как ни крути, это был чужой ребёнок, одна из тысяч незнакомых маленьких девочек, но именно эта незнакомая девочка затронула какие-то тайные струнки в душе Ники, и Ника уже не могла не думать о ней.
— Ты хочешь её навестить?
Ника молча кивнула.
— Не надо. Не стоит, — Анна покачала головой. — Ни к чему туда ходить.
На узкое лицо Анны набежала мрачная тень. Боль, которая всегда жила в глубине её глаз, вдруг выплеснулась наружу вместе с какими-то своими страшными воспоминаниями, разлилась по лицу, и красивое лицо это помертвело и заострилось. И Ника всё поняла без слов.
Маленькая Лиля. Чужая Лиля. Лиля, которую Ника видела лишь однажды. Тоненькие ручки. Мягкие каштановые волосы. Глаза в пол-лица. Эта девочка не шла у неё из головы.
Ника сидела в палате у Иосифа Давыдовыча, слушала его рассказы. Вернее, она слышала только голос, удивительно сильный и спокойный, так не вязавшийся со слабым, угасающим телом старика, и этот голос звучал где-то рядом, в ней и вокруг неё.
— Вот я старый дурак! Дошло до меня наконец-то, кого вы мне так напоминаете, — старый учитель громко ударил себя по коленям, выводя девушку из задумчивости. — На Пашу Савельева вы похожи. Глаза у вас — Пашины.
Ника вздрогнула, словно её ударили, а старик уже пустился в воспоминания. Он говорил про её отца, и это было странно и так невовремя. Так не к месту. Не к этому месту.
В груди Ники зашевелилось что-то больное. Большое и страшное.
Ведь это же всё из-за него, из-за её отца, Лиля… и остальные. Да и Иосиф Давыдовыч, в памяти которого по-прежнему живёт другой Паша Савельев, он тоже вынужден скрываться сейчас здесь, потому что по мнению отца Иосиф Давыдовыч — балласт. И Софья Андреевна, и Виктория Львовна, и сотни других. Все они балласт. И Лиля… Впрочем, Лиля уже не балласт, она… Ника встала и, не в силах поднять глаза на Иосифа Давыдовича, тихо выдавила из себя:
— Мне надо идти. Простите…
Лицо старика странно дёрнулось, он словно спрашивал её: «Что такое, девочка? Я тебя чем-то обидел?», но Ника ничего не могла ответить ему, хотя и видела его немой вопрос. Она боялась расплакаться прямо здесь, перед этим добрым старым человеком.
А потом она рыдала в какой-то пустой палате, рыдала громко и отчаянно, совершенно не заботясь о том, что её могут услышать. Она плакала даже не по Лиле, хотя и по ней тоже, ей просто нужно было исторгнуть из себя эту боль, это гнетущее чувство огромной несправедливости, за которой стоял отец.
Она уже и не помнила, как в палате появился тот парень, большой, неуклюжий, со смешным, чуть вытянутым вперёд лицом. Просто вырос с ней рядом, так неожиданно, что она даже не успела испугаться. От парня пахло потом и чем-то ещё — звериным, мужским и непривычным. Его комбинезон, в грязных разводах и пятнах, был расстёгнут, и Ника, как ни пыталась, не могла отвести взгляда от мускулистой рельефной груди.
Кажется, он спросил, почему она плачет. Ника скорее догадалась, о чём он спрашивает, чем услышала его слова. Вокруг был туман, невидимый и одновременно густой, ватный, почти осязаемый, во всяком случае Ника чувствовала его тяжесть и его холод. И этот простой вопрос, прорвавшийся сквозь многослойную вату тумана, помог ей. И она, открываясь и отдаваясь во власть спокойного голоса, несущего утешение и понимание, принялась рассказывать о Лиле, и Никина боль, Никино горе по поводу смерти незнакомой девочки нашли отражение в чужих зелёных раскосых глазах. Парень услышал её, понял, взял себе часть её боли, и Нике стало легче.
И вот сейчас он снова возник перед ней. Загородил проход своим большим неповоротливым телом, выглядя в узком коридоре ещё больше, ещё массивней.
— Эй, привет!
Из-за
