ли?
Она покачала головой. — Этот город никогда меня не принимал.
— Я понимаю. Что бы ты ни искала, Нхика — надеюсь, ты это найдёшь. Сегодня вечером, когда ты подложишь остатки санкурония в кабинет доктора Санто, я хочу быть там, чтобы помочь. В знак благодарности, и я рад, что ты появилась в наших жизнях, даже если не можешь остаться.
Нхика улыбнулась ему кривой улыбкой. — Не все могут быть приняты в самую богатую семью в Теумане, не так ли?
— Нет, думаю, что нет.
Краем глаза она заметила Кочина, стоящего у ворот. Она поклонилась Трину на прощание, чувствуя себя легче после разговора с ним. — Тогда увидимся вечером.
— Нхика, — сказал он, останавливая её. — Что бы это ни значило, я не думал, что ты убила их отца. Ты мягкая внутри, несмотря на эту опасную маску.
Она притворилась оскорблённой. — Ты ранишь меня, Трин.
С улыбкой Трин кивнул на прощание, и Нхика повернула на тропинку, её глаза задержались на семье всего на мгновение. Возможно, это был последний раз, когда она видела их вместе вот так, как плоть и кость, а не как портреты на первой странице. Она запомнила их такими, какие они были сейчас: достаточно великодушными, чтобы впустить её обратно в свою жизнь, пусть даже только ради эксгумации.
Нхика присоединилась к Кочину у подножия ворот кладбища. Он стоял за оградой, руки скрещены за спиной, наблюдая за тем, как криминалистка начинает свою работу. Размышления в его глазах были такими же глубокими, как океан.
— Ты когда-нибудь думаешь, что мы последние? — спросил он в торжественном тоне, оглядывая кладбище. Так, мрачные дела затронули и его.
— Последние целители сердец? — уточнила она.
— Да.
Нхика сжала челюсть в раздумьях. — Я всегда знала, что не могу быть последней, но это не имело значения, если я чувствовала, что я последняя. А ты что думаешь?
Лоб Кочина нахмурился с пессимизмом. — Я думаю, это умрёт вместе с нами, с нашим поколением.
— Почему ты так уверен?
— Моя бабушка передала дар моей матери, а моя мать — мне, но не моим братьям. Кто знает, передам ли я его своим детям, если вообще дойду до этого. Так как же это может стать сильнее? Оно может только слабеть, становиться меньше и дальше от нас. Как нам сохранить дар живым?
Нхика часто чувствовала то же самое. Её бабушка сетовала, что без учителей искусство умрёт. Но с тех пор, как она встретила Кочина, целительство сердца ожило снова — запечатлённое в гниющих дневниках, передаваемое между двумя школами, согретое общими переживаниями. Он показал ей, что целительство сердца выживает не только через свои принципы и ритуалы и учителей; оно выживает просто через своих людей. — Ты живёшь, Кочин. Пока ты живёшь, твоё целительство сердца живёт, в какой бы форме оно ни было. Этого будет достаточно.
— А когда нас не станет?
— Тогда мы найдём кого-то, кто запомнит нас так, как мы хотим быть запомненными. — Даже если целительство сердец будет забыто, его учителя стёрты из Теумана и Яронга, какая-то маленькая его часть будет существовать вечно: переданная от матери к дочери, увековеченная в маленьких актах исцеления, поделённая с теми, кто забыл. Как её костяное кольцо, осколок для каждого целителя сердец в её роду — потерянное, но никогда не забытое.
Нхика достала из рубашки кольцо и протянула его ему. Она никогда никому не показывала его, потому что никто другой не мог оценить его, но это было до встречи с Кочином.
— Яронгское костяное кольцо? — спросил он с недоверием, его глаза сияли от восхищения. Он положил его на ладонь, рассматривая символы на внутренней стороне ободка. — Что здесь написано?
— Суонясан, — ответила она. — Моя фамилия.
— Ах, я помню, — сказал он, его улыбка была мягкой, а голос — завораживающим.
Искренность его взгляда была почти невыносимой. Она никогда не знала никого, кто мог бы оценить её так, как он. Он выразил словами её нюансы, то, чего она никогда не пыталась сделать, потому что зачем слова, если их никто не понимает? Но теперь он существовал, и, глядя на его задумчивую улыбку, его перчатки, его тёмные глаза, она была рада, что он не мог прикоснуться к ней сейчас. Если бы он мог, он мог бы заметить мягкую дрожь в её сердце, которое билось в такт с его дыханием. Или он мог бы заметить красноту на её щеках. Может быть, просто, может быть, он даже почувствовал бы тепло на тыльной стороне её руки, всё ещё горящее от того места, где он когда-то её поцеловал.
Нхика отвела взгляд к тротуару. Внезапно он был одновременно слишком близко и слишком далеко. Как долго она искала кого-то, как он? Кого-то, кто знал бы её страхи и радости, как они есть на самом деле. Кого-то, кто мог бы запомнить и сохранить её фамилию, как она есть на самом деле. И кого-то, кто мог бы позволить себе держать её рядом — не как кровожадного, и даже не как целителя сердец, а как Нхику. Просто Нхику. Это никогда не было для неё вероятной фантазией — кто бы знал, кем она была, и всё равно позволил бы ей прикоснуться к себе? Её прикосновение никогда не было нежным, или ласковым, или целующим; её прикосновение всегда было резким.
Но он был мрамором, который выдержал.
Когда она снова посмотрела на него, его улыбка смягчилась. Он выпрямился, возвращая кольцо и снова глядя в сторону склепа. — Спасибо, Нхика. Ты была права насчёт одиночества. До тебя я никогда не думал, что может быть выход из моей западни. Когда я был один, у меня была только эта… безнадёжность. В завтрашнем дне не было смысла, потому что доктор Санто диктовал мои часы, мои дни, мою жизнь. В какой-то момент, думаю, я смирился с этим, жизнь на условиях, потому что даже если я страдал, по крайней мере, это был только я. Если я болел, или спотыкался, или падал; если я не хотел просыпаться на следующий день; если я ненавидел себя в конце дня, тогда это был только… я.
Её сердце сжалось, когда его лицо затронула спокойная меланхолия. Он подарил ей слабую улыбку, юмор скрывал грусть в его глазах, и она почувствовала, как слёзы жгут ей нос. Он выразил словами то чувство, которое преследовало её много лет. На мгновение ей было восемь, окружённая семьёй, её дом был целым.
— Что я хочу сказать, Нхика, — продолжил он, — так это то, что ты
