на девушку — Я услышал. Ты говорила что-то…
— Однажды нами особо почитаемой сильге-наставнице в бытность ее простой путешествующей сестрой удалось кое-что подметить — тот, кого сначала укусил и отравил тмелл, попал под удар залитой собственной кровью лапы шанура. После чего ему влили в рот ложку крови… и через полдня пришел в себя. В их отряде были еще укушенные тмеллами… всего семеро воинов.
— Что с ними произошло? — хрипло спросил Часир.
— Трое очнулись. Четверо умерли — тусклым голосом ответила Анутта — На той же странице сильга-наставница пишет, что одному из самых плохих она вспорола кожу кончиком ножа испачканного в крови шанура. И вскоре он очнулся…
— Сделай это — твердым голосом повторил я.
— А если…
— Сделай это, госпожа сильга — старый горец не глядя швырнул траву лошадям и, уронив руки, застыл черной скорбной статуей — Мои внуки сильны как барсы! Они выдержат!
Заглянув ему в глаза, сильга медленно кивнула:
— Хорошо…
— А горячий бульон поддержит их силы — я постарался улыбнуться с ободрением, но не был уверен, что у меня получилось.
Вернувшись к костру, я добавил снега в котелок, высыпал туда мяса и полез за солью. Когда девушка протянула мне свой нож, я понял ее без слов и подольше подержал кончик лезвия в очищающем огне, после чего вернул владелице.
Взглянув на темнеющее небо, я понял, что сегодня мы останемся здесь. Что ж… пусть мы не в самом добром месте, но я давно привык бояться не мертвых, а живых. Зато здесь есть запас дров, а вон тот добытый Часиром кожаный сверток выглядит очень многообещающе. Как и глиняный кувшин в его другой руке.
— Дары тем, кто приходит почтить погибших предков но не имеет даже капли вина или куска мяса, чтобы одарить — пояснил старый горец, делая вид, что происходящее сейчас с его внуками не так уже и важно — Тут немного. Красное кисловатое вино, сухари и мед.
— Лучше ужина и не сыскать — заверил я Часира, с удивлением прислушиваясь к своим ощущением — впервые за два дня во мне проснулся голод. Да еще какой голод! Придется приложить усилия, чтобы не слишком часто макать сухари в горный сладчайший мед…
Вскоре закутанные в просохшие одеяла молодые горцы получили по несколько глотков смешанного с медом крепкого бульона, а мы втроем, такие разные и такие одинаковые среди величественных и насмешливых заснеженных гор, подсели поближе к костру и взялись за остатки пищи. Я и Часир ели мало, жуя подолгу каждое волоконце, растирая зубами каждую хлебную крошку. Сгорбившаяся над своей долей Анутта глотала еду жадно как голодная кошка, порой давясь, но все же проталкивая толком непрожеванную пищу в горло. Так едят те, кто боится, что еду могут отнять. Когда у меня оставалась треть моей доли, я мысленно шикнул на звучащие в голове голодный вой и протянул остатки мяса и лепешки сильге. Ей нужнее. Не могу и представить, как же трудно поддерживать тепло в столько худом голодном теле…
После обеда мы подбросили еще хвороста в костер и занялись приободрившимися животными. Они, чуть утолившие голод и вернувшие себе часть сил, радостно ластились к столь суровым хозяевам, что беспощадно гнали их сквозь мороз и голод… Закончив с чисткой и осмотром, мы позволили себе немного тревожного, но все же спасительного сна…
Покачивающаяся в седле сильга улыбалась. А мы улыбались ей в ответ с тем же радостным неверующим облегчением. Двое из трех еще не очнулись, но явно начали приходить в себя. Медленно и осторожно они возвращались к жизни, уже что-то бормоча, с кем-то споря и порой шевеля руками. Третий пока лежал тихо, но стал дышать явственно глубже и спокойней. А вместе с пробуждающимися внуками к жизни вернулся и старый Часир — из его запавших глаз исчезла больная муть безнадежности и страха. Вернув себе неутомимость, он то и дело спешивался, хватал лошадей за поводья и вел по особо опасным местам, где потрескавшийся камень разошелся под напором жесткой желтой и колючей травы. Яки хватали эти стебли на ходу, доказывая, что куда менее привередливы к предложенному угощению…
Я двигался вперед. Но мыслями все еще был там — у входа в древнюю братскую гробницу.
После короткого сна, что немного восстановил наши силы и опять вернул в животы бурчащий голод, мы, давая еще немного времени больным, занялись осмотром бурого пика. И первое, что нам сообщил Часир — входную резную плиту осквернили. Он показал нам неглубокие борозды и пару сколов на краях, после чего шаркнул сапогом под плитой, сгреб пальцами немного мертвой почвы, принюхался и протянул мне. Пригнувшись, я вдохнул запах и поморщился. Моча… Уже исчезающий запах мочи. Кто бы не явился сюда, он мимоходом нанес несколько сильных ударов по резной плите, а затем справил на нее нужду…
Удивительно…
Да, мерзко, кощунственно, но сильней всего я чувствовал удивление.
Опять осквернение могил. А ведь это великий грех. И за него грядет не менее великое наказание после смерти. Подобное деяние придется искупать собственными мучениями в огненной тьме Раффадулла.
Нам это внушают сызмальства. И с самого детства я был приучен к частому посещению кладбищ, где прибранные могилы предков высились цветочными холмиками, для меня казавшимися величественными горами. Увитые вдовьим виноградом тяжелые каменные плиты высились у изголовий, давая каждому желающему прочесть имена и время жизни… Я часами бродил по широким светлым дорожкам, вчитываясь в имена и задаваясь слишком ранними для мальчишки вопросами о жизни и смерти. Почему вон тот прожил сто два года, а лежащий рядом его праправнук не осилил и двенадцати? Почему кому-то был отмерен полный срок, а кто-то не успел сделать и глотка из протянутой к устам чаши, что полна благоуханными годами счастливой жизни? Кладбище учит задумчивой смиренности и навеки вплетает в мысли струнку фатализма…
Старые кладбища чем-то схожи с высокими заснеженными горами — и там и там особо сильно начинаешь ценить каждый час и день отведенной тебе жизни… За это мы и уважаем такие места… места, что заставляют задуматься. А глубокое уважение невозможно без почитания…
Осквернить могилы?
А тут сразу две гробницы одна за другой…
Но мое удивление выросло в стократ, когда брезгливо отряхнувший ладони и зачерпнувший чистого песка чуть поодаль Часир вдруг глухо обронил:
— Он горец.
У меня вырвался нелепый вопрос:
— Как?
Правильно поняв мое изумление, старик кивнул и подтвердил:
— Он горец.
— Откуда такая уверенность, добрый
