Экономика с лирикой
Освоение минеральных богатств шельфа Чукотки только начинается. О богатствах его косвенно говорит тот факт, что специалисты уже предлагают проект: перекрыть плотиной оба Чаунских пролива, откачать воду и все прочее. Проект смелый, но, по подсчетам энтузиастов, затраты на плотину и откачку ничтожны по сравнению с ценностью предполагаемой добычи.
Во всяком случае, проблема шельфа стоит всерьез и надолго. Не потому ли на одной из морских буровых некто пожелавший остаться неизвестным сказал:
— Что там проблемы! Предки были правы. Они и утверждали, что «не счесть жемчужин в море полуденном». А полуденные страны — это, по-вашему, что? Это же Арктика! Как лето, так три месяца полдень...
В. Курбатов, О. Михайлов
...Конечно же, не только добросовестность этнографа вела руку автора этих двух помещенных здесь старинных зарисовок якутских женщин в национальной одежде, но и неподдельное восхищение богатством фантазии и отточенным мастерством.
«Мне кажется, что байдарка алеутская столь совершенна в своем роде, что и самый математик очень немного и даже едва ли что-нибудь может добавить к усовершенствованию ее морских качеств». Эти слова русского этнографа XIX века И. Вениаминова очень точно выражают основную суть всякого творчества народов Крайнего Севера: сочетание целесообразности и красоты.
В науке существует такое понятие — синкретическое искусство. То есть такое искусство, функции которого неотделимы от жизненных потребностей того или иного племени. Человеческие глаза, намеченные, например, на древнем гарпуне, — это не украшение, а некое «одушевление» орудия охоты, придающее, по мнению охотника-художника, ему особую зоркую силу.
Все больше и больше исследователей считают, что народы Крайнего Севера создали высочайшее декоративное искусство, в котором воплотилось переосмысленное творческим разумом «биение жизни».
Откуда такая изощренность жемчужных узоров, характерная для праздничных одежд народов Крайнего Севера? Только ли отзвуки зимней тоски по краткому, но ослепительному цветению весенних трав видим мы в изделиях ненецких мастериц?
Какие таинства природы, когда-то известные, а ныне полузабытые или забытые совсем, отражены в том, что сейчас воспринимается только как искусство?
...«Природа создает характер». Перефразируя эту пословицу древних латинян, можно сказать: Север сформировал сложную, многоплановую культуру. И без этой культуры — сейчас это очевидно — нельзя уже представить себе культуру человечества.
Путешествие на Север, затянувшееся неожиданно для меня на несколько лет, началось плаванием на ледокольном пароходе «Седов» через Баренцево море к Новоземельским островам.
Легендарный пароход, участник первых советских экспедиций к неизвестным, малоизученным землям, совершал свои последние рейсы. Тесноватый, старомодный, он вскоре уступил место более мощным и комфортабельным судам, но оттого плавание на нем теперь мне кажется еще прекрасней. Трюмы его были забиты углем и ящиками с оборудованием и продовольствием, на палубе лежали бревна и штабеля досок, на носу стояли наскоро сколоченные хлева для свиней и коров, лаяли на привязи собаки — до полного сходства с Ноевым ковчегом пароходу не хватало лишь самой малости. «Седов» собирался обойти с десяток полярных станций, лишь небольшую часть из тех, что были созданы за время его службы на побережье и островах Ледовитого океана, — «старик» совершал свой обычный, регулярный снабженческий рейс.
За ледоколом привычно летели светло-коричневые глупыши, взмывая и планируя над ослепительно прозрачной голубой водой, проплывали мирно дремлющие на льдинах пятнистые тюлени, на палубе не прекращались рассказы о белых медведях — все было, верно, почти так же, как тогда, когда шел «Седов» с экспедицией О. Ю. Шмидта к неизвестным, таящим опасность берегам устанавливать первую полярную станцию в бухте Тихой на Земле Франца-Иосифа... Но так казалось только в море.
Берег всегда встречал нас крепко сколоченными домами, штырями радиомачт, да и люди, толпившиеся на берегу у спущенного вельбота, не чувствовали себя забытыми здесь, хотя и не скрывали радости от встречи с прибывшим судном. Все улыбались, все казались отменно здоровыми, особенно я почувствовал это после того, как опоздавший, показавшийся на берегу, видя, что за ним не собираются возвращаться, крикнув: «Врешь, все равно возьмете!» — прыгнул как был в форменной фуражке и шубе и поплыл.
Огромные полярные лохматые псы-медвежатники обнюхивали нас, вставали на задние лапы, норовя заглянуть в лицо. Их держали здесь сначала для того, чтобы охотиться на медведей, потом для того, чтоб веселее жилось, — медведи к станции почти не подходили.
...Да, Север уже был не тот, каким видел и описал его Отто Юльевич в своих дневниках. Тогда, пробиваясь на «Седове» к Земле Франца-Иосифа, они стреляли по медведям с носа парохода. Охотой занимались все, медвежатина понравилась, а Шмидт свято верил тогда, что «морские плоды + медведь, морж, тюлень» могут обеспечить питанием впрок будущих поселенцев. Они были первопроходцами, они многого не знали тогда и не могли предполагать, что тридцать лет спустя о питании за счет местных ресурсов никто и не будет помышлять. В западной части Арктики почти не осталось моржей, под запретом находится охота на медведей. Крупный полярный зверь катастрофически быстро исчез, но поверить, убедиться в этом я смог лишь после того, как сам не один раз отзимовал. Но кое-что для меня прояснилось в тот первый заезд на северную точку Новой Земли, мыс Желания.
Мы приехали под осень. Я успел походить по берегам, пока было еще светло. Посмотреть на срубы неизвестных первопроходцев, по крыши забитые внутри снегом, увидеть могилы и остовы деревянных судов, выброшенных в шторм. Я успел пострелять куликов, бургомистров, увидеть моевок, собиравшихся перед отлетом в стаи и отдыхавших на нашей косе. Доктор, который прибыл к нам с другим судном, когда начинались сумерки и вступала в права полярная ночь, не успел увидеть ничего. Ему нужен был кабинет, и нам на двоих выделили избу, стоявшую поодаль, в стороне от тесно расположенных станционных построек. Ее еще надо было отремонтировать, и, когда спешная работа окончилась, уже вовсю здесь властвовала ночь.
Доктор был молодой человек в очках, вначале очень общительный и веселый. Ему было некого лечить, но он не терял надежды, что за год-то кто-нибудь да заболеет. Мы ходили с ним с фонарем в темноте и чертыхались, скорее для виду вначале, если дул встречный ветер. Но постепенно ветер стал нас донимать. Он почти не прекращался. Дуя неделю с одной стороны, затих, казалось, лишь для того, чтобы развернуться и обрушиться на наши домишки с новой ураганной силой.
Мне часто приходилось ходить к себе на «выделенный пункт», и километр, который в спокойный день я проходил за пять минут, в такие дни мог занимать часы. На ветер, дующий с силой в тридцать с лишним метров в секунду, можно было облокачиваться, как на забор, а идти против него лучше всего было на четвереньках. Иногда я ложился на снег и отдыхал, благо что в сильный ветер обычно повышалась температура. Мы научились ходить и боком и задом наперед, порой проходя таким образом значительные расстояния, но ветер не унимался. Изба постоянно вздрагивала, будто ее тряс свирепый великан, задвижка в печи дребезжала, и несмолкавшие завывания порой достигали силы хорала, где можно было различить и тонкие завывания, и мощные басы. Ветер мгновенно выдувал тепло из дома. Печь надо было топить постоянно, как топку плывущего парохода, и мы в такие дни и в самом деле становились похожими на кочегаров, таская уголь и шуруя его огромной кочергой.
Вначале заниматься этим было в охотку, но доктор к середине ночи стал смурнеть. Он укрывался одеялами и шубами и оставался лежать так весь день, не желая топить печь, не желая, как он говорил, «напрасно воевать с ветром». Что-то жуя, он не ходил в столовую по нескольку суток, пока не затихал ненадолго ветер. Тогда он вставал, докрасна калил печь, мылся теплой водой, брился и шел в кают-компанию, где поражал всех своей щегольской, при галстуке, внешностью.
Над ним беззлобно подшучивали, спрашивая, где это он пропадал, и доктор тоже отшучивался... Но постепенно он все более становился обидчивым, мнительным, начал взрываться по пустякам. Проигрывая партию в шахматы, кричал на меня, потом приходил извиняться, потом снова взрывался. Никто так и не болел — жизнь ему уже казалась каторгой, но тут наступило светлое время.
Наша изба стояла на горе, и однажды с крыльца я увидел внизу на льду тюленя. День был солнечный, и, казалось, тюлень вылез в лунку погреться и дремлет. Я присмотрелся. Лунки рядом не было. И тут я заметил след, который тянулся далеко по льду бухты — тюлень приполз издалека.
