Литература, по существу, есть смыслообразующая часть культуры. Так или иначе, все иные компоненты или духовно-телесные отображения культуры несут на себе отпечатки столь присущего литературе духовного поиска, раздвигающего душевные человеческие рамки, превозмогающего их – и тем самым подтверждающего, казалось бы, не требующую доказательств давнюю истину: человек есть существо метафизическое.
Тем не менее, этот постулат всякий раз облекается многочисленными оговорками, и вот уже их плотная короста едва ли не покрывает его совсем, так что он только угадывается, почти удалённый из каждодневного человеческого существования – именно поэтому зримо лишённого черт надвременного бытия. Только в личностном начале присутствует таинственный бытийный сколок. Когда оно явно приглушено, быт берёт верх, тело управляет душой, а душа обречённо низвергается в сумеречную пучину подсознания.
Но вот однажды личность забывает себя, заземляет воздушные сердечные порывы, услащает горечь разочарований и собственной тяжкой вины – и обращается к примерам прошлого, утешается логикой разумного, убаюкивает себя тёплой негой инстинктивного… Так возникает духовная смерть, и человек начинает «жить в духовной смерти». Он становится рационален, послушен внешнему расчерчиванию его теперь съёжившегося «я» (прежде потенциально космичного), уподобляется шахматной фигуре – схематичному облику, прикреплённому накрепко к алгоритму действий и перемещений, не существующему вне этого алгоритма.
Нельзя сказать, что такой абрис присутствия в мире человека явно психологически обеднён, как раз напротив. Психея-душа миловидна и избыточна по краскам и формам, но нет в них гармонии, неуловимого совершенства, которое и не форма, и не содержание, а зыбкое расположение света в душе, его движение и конечное преобладание.
Таков «мёртвый человек» культуры, предсказуемый и забавный, не холодный и не горячий – тот, который «тёпл». Утесняя им литературу, выталкивая из неё человеческую личность, культура нарушает закон облекания:
• внешнее становится внутренним и разрушает целостный духовный организм;
• следствие занимает место причины – литературоцентричная культура превращается в культуроцентричную словесность;
• органическая структурная триада «личность – литература – культура» подменяется стартовым отсчётом дурной бесконечности: «культура – культура – культура…»
В этих современных удручающих обстоятельствах ответственность собственно литературы повышается неизмеримо. Она призвана объяснить читателю реальность, какой бы страшной и смутной та ни была… Показать высокое в человеке, потаённый отпечаток изначального образа Божьего… Приблизить горожанина к природе, чтобы вновь соединились мир зверей, растений, полей и рек – с миром трепещущей человеческой души, которая бесконечно устала от самой себя и ищет абсолютного закона доброты, правды, милосердия и любви.
И вот тут уместно обратить наш взгляд на современную русскую поэзию, поскольку именно ей в огромной степени свойственна интуиция и способность показать малыми словами – великое, а в житейском – проявить вневременное.
Но совершенно неожиданно мы обнаружим, что русская поэтическая почва перенасыщена семенами цветов и трав, прекрасных и целебных, однако в отсутствии древесных корней и плотного ствола являющих собой поросль в каком-то общем смысле сезонную, скоропреходящую. Она не связывает живыми жилами разные земные слои и не устремлена в наступающий день.
И станет понятно, что современная поэзия обеднена талантами, к которым приложим образ родового древа, объединяющего прошлое, настоящее и будущее. Это древо словно бы присутствует моментально в разных временах и в разных пространствах, присоединяет к себе всё дорогое, лечит больное и чахнущее, даёт живительный сок зелёным и слабым побегам, дабы назавтра они окрепли и продолжили русскую жизнь, у которой не видно начала и нет конца, ибо она – вековечна.
Но всё же есть имена и стихи, поразительные по жизненной силе, сосредоточенной в них. Один из таких феноменов – поэзия Дианы Кан.
2. Происхождение
В стихотворениях Дианы Кан практически невозможно обнаружить то бессильное уныние, которое, словно паралич, поразило нашу поэзию в последние годы. Не беря во внимание стихи бравурные, во многом внешние и крайне несовершенные в литературном отношении, можно увидеть, что тяжкий недуг тоски всё более утверждается в русском поэтическом организме. Крайне мало поэтов, которые, не призывая к немедленной борьбе за возрождение родимой земли, так чувствовали бы её мощные подземные токи, так понимали бы её глубокое и величественное дыхание, так спокойно созерцали бы её почти мистическую красоту – бессмертную: ибо уйди человек-варвар в никуда, и воспрянет всё природное в своём дивном совершенстве, будто и не было века жестокости, беспамятства и сухого ума.
Жизнелюбие – едва ли не уникальное свойство в современной литературе – есть примечательнейшая духовная черта поэзии Дианы Кан. Это движение сердца, взгляда, ума охватывает в её стихах видимый земной мир и человеческое прошлое, оно устремлено в завтрашний день, вернее, к той черте, что отделяет сегодняшнюю непроглядную ночь от наступающего рассвета. В поэтической речи Кан нет резонёрства и петушиных уверений в неизбежности русской победы над злом. Но есть какое-то тайное знание, что эта победа определённо произойдёт: будто взгляд сверху на времена и судьбы, когда детали скрыты дымкой.
А нам неприкаянно и непреклонно,
презрев проторённые прежде пути,
отвергнув трухлявую пышную крону,
от русского корня пробившись, расти.
Расти без печали, унынья и гнева
на крону, что застит нам солнечный свет…
Пускай мы как пасынки отчего древа,
но корень единый хранит нас от бед.
…Пока ты редеешь, державная крона,
и ширится всюду кликушеский вой,
взрастают побеги любви неуклонно
сыновней глубинки твоей корневой.
Такое визионерство чрезвычайно органично для поэтессы. Очень часто в малой сиюминутной детали она способна увидеть завтрашнее событие, всеохватное и отчётливо закономерное, ибо речь её развивается от пустяка к великому, от житейской ерунды – к судьбе. Притом поэтический язык Дианы Кан удивительным образом соединяет в себе штрихи реальности – и её законченный, спроецированный в будущее художественный образ. С поразительной легкостью она может соединить в стихотворении настоящее и будущее, хотя и прошлое в её сюжетах, словно бы минуя текущий день, рождает собственное завтра. Здесь есть элемент волшебства, однако реальнее назвать такое явление интуицией и провидением.
Что же необходимо для того, чтобы видеть цепь событий одномоментно и множить конкретные картины, каждая из которых является естественным продолжением другой? Ответ прост и сложен, умозрителен и нагляден одновременно.
Поэт должен обладать невероятно большим ростом, он парадоксально возвышается над временем, ему по силам озирать огромные земные пространства и приближать к глазам крохотные детали мира. Конечно же, перед нами метафизическая фигура певца, спрятанная в человеческое тело с неповторимым лицом, движением глаз, взмахом рук, голосом и походкой. У него есть имя и фамилия, родичи и друзья, отчий край, любовь, ненависть, борьба и милосердие. И ещё – чувство рода.
Именно оно сообщает мощный жизненный порыв процитированному выше стихотворению о великом русском древе.
Ясно понимаемое слово «мы» наполнено для поэтессы не только совершенно реальным расширительным смыслом, но и мистическим, когда на одной линии могут стоять и древний богатырь, и крестьянин-пахарь прошлых десятилетий, и солдат Великой Отечественной, и учитель-подвижник, не жалеющий себя в нынешнее, вероломное и подлое время.
Однако будни требуют от нас конкретных слов, насыщенных социальными и нравственными приметами жизни. И Кан предъявляет современнику поэтический очерк 60-70-х годов прошлого столетия. Оболганные и непростые для понимания десятилетия предстают как период покоя истерзанной кровавыми сражениями и коммунистическими экспериментами великой страны, которую прежде называли советской, а в глубине души понимали как русскую:
Покуда брюзжало тайком диссидентство
в курилках, на кухнях за сытым столом —
смеялось-искрилось счастливое детство,
и синие ночи взвивались костром.
Оно отсмеялось, оно отыскрилось,
Подёрнулось горестным пеплом утрат…
И не объяснит, как всё это случилось,
уже ни товарищ, ни друг и ни брат.
Ужель нас за то упрекнёте? Едва ли!
Вы, дети великой и страшной войны,
что не холодали мы, не голодали,
что звонко смеялись и в ногу шагали,
что самое лучшее время застали
мы – дочери ваши и ваши сыны.
Вот так и живём с ощущеньем утраты
огромной страны, превращённой в туман…
Мы не диссиденты и не демократы.
Мы дети рабочих и внуки крестьян.
Поэтесса спускается вниз по временно́й лестнице, и взгляд её прикован к «делателям». Кстати сказать, в целом поэзия Дианы Кан исполнена гневного презрения к пустословам, кем бы они ни были – «шестидесятниками» с фигой в кармане или же патриотами-болтунами, которым для обустройства России не хватает лишь «пивка – для рывка». Полнота или скудость вечернего стола тут совершенно ни при чём, речь – о расчётливости сердца.
