И Россия скоро позовет его. Ибо близятся исторические сроки; и народ наш, потрясенный и отрезвленный, возвращается к своим национальным алтарям, к священным истокам своей жизни…
Да звучит же наш Русский Колокол!..
С нами Господь нашего Китежа!!.
РедакторГрозная беда постигла человечество: оно растеряло свои святыни и расшатало духовные основы своего бытия. Его жизнь стала бесцельна; его творчество – бессмысленно; его благие силы стали скудны и немощны; его влечения – низменны и необузданны. И чем дальше идет время, тем более становится оно слабым в добре и сильным во зле. Есть ли предел этому падению и где он?
Это падение прекратится и этот предел установится; но не ранее, чем в сердцах возродится живое и глубокое чувство священного, – живая и подлинная религиозность. В душах иссякли благодатные источники богосозерцания; они должны вновь забить ключом. Современные люди как бы ослепли для Божиих лучей, пронизывающих мир; им предстоит вновь прозреть. Самодовольный и плоский рассудок восстал против живой тайны Божией; ему предстоит смириться и преобразиться в верующий разум. Божии лучи опять засияют человеку с очевидностью; но до этого и для этого ему предстоит очиститься в глубоких страданиях и унижениях… И из этой глубины он опять воззовет к своему Господу!
Человечество растеряло свои святыни. Они не исчезли и не перестали быть; они по-прежнему реальны. Но человек не видит их, не испытывает их, не трепещет и не ликует от духовного прикосновения к ним, не загорается и не горит, не любит их и не рвется к ним, не борется за них и не ищет их осуществления. То, к чему тянется масса современного человечества – то не священно; а мимо священного она проходит – равнодушная и безразличная, или же буйствующая и кощунствующая. И судьба ее в том, что те, кто сегодня равнодушны, – завтра будут враждебно буйствовать; а те, кто вчера были безразличны, – сегодня уже изрыгают хулу…
В горнем плане реально все по-прежнему. Свят и дивен Господь и в небесах, и в Сыне Своем, и в веянии Своего Духа, и в таинствах благодати, и в тайнах созданного мира. По-прежнему все насыщено священною значительностью. По-прежнему славит Творца – и величие гор, и взволнованное море; и мертвый кристалл, и тайна живого организма; и безошибочность инстинкта, и благоговейно вопрошающая мысль; и пение птиц, и закатные лучи, и молчание ночи. По-прежнему нам дается более, чем мы умеем взять, и прощается более, чем мы этого сто им.
Но с каждым поколением становится все больше и больше людей, которые не живут в горнем плане, не видят его, не знают о нем, и не знают вообще, что он есть. Мир, который они видят, – веществен и случаен; мысли, которые они накапливают о нем, – плоски и мертвящи; чувства, которыми они обращаются к нему, – мелки и похотливы; цели, которые они себе ставят, – коротки и себялюбивы. И вся жизнь их – безблагодатна, безыдейна и бескрыла. И сами они – остаются игралищем собственных страстей и чужих влияний. Они лишены хребта, но не лишены жадного напора. И если их еще сдерживает страх, то идея давно уже не ведет их. Ими правит не дух, а вожделение. Каждый из них имеет «существование», но редко кто из них причастен благодатному бытию и выстраданной, священной, богодарованной силе.
По силам ли им соблазны разнузданных страстей, прикрытых окаменевшим безбожием? Какие священные начала они могут противопоставить пафосу отрицания? Никаких. Священное открывается только духовному оку; оно не открывается ни телесным ощущениям, ни рассудку, ни животным чувствам, ни пустопорожней воле. Что может возразить нигилисту тот, кто не испытывает и не знает ничего священного? Практический материалист, с плоскими мыслями, мелкими чувствами и короткими целями, – что может он противопоставить теоретическому материалисту, утверждающему, что таким и надо быть не стыдясь? Богопустынная душа бессильна перед напором диавола: ибо диавол есть лишь верный идеолог для безблагодатности и безыдейности.
Религиозно слепые и бескрылые поколения нашей эпохи возникли не сразу и выступили совсем не неожиданно: это плод, давно завязавшийся и долго зревший. За этим умонастроением, за этим душевно-духовным укладом лежит история нескольких веков. Этот уклад возник из того, что человек ослепился закономерностью материи и стройностью рассудка; и отдал им центральное чувствилище своего духа; а душевная инерция доделала остальное. Человек зажил такими оргáнами души, которые бессильны в обращении к священному, которые будят только внешнюю поверхность предметов и отвлеченную сторону мыслей. Бытовая, техническая полезность утвердила его в этом укладе: любопытствующий наблюдатель стал успешно обслуживать прозаического корыстолюбца, и оба вместе соединенными усилиями воспитали самодовольного резонера. И когда привычный резонер и плоскодум обернулся назад и увидел внешние покровы заброшенных им святынь – он иронически и кощунственно засмеялся.
Вместе с Вольтером и вслед за Вольтером европейское человечество высмеяло и просмеяло свои святыни. Эта слепая, самодовольная и легкомысленная ирония выдавала себя и принималась за проявление света, за высшую зрячесть. А на самом деле она закрепляла в душах слепоту и религиозную немощь. Это был не только отказ от священного; это был отказ от серьезного и благоговейного подхода к священному. Эта ирония не только отрезала религиозные крылья у человека, но как бы прижигала еще своим едким ядом урезанные места: чтобы крылья и впредь не могли вырасти. Она опустошала мир и душу. И, следуя за нею, человек привыкал считать откровение вымыслом, догмат – предрассудком, молитву – чудачеством или ханжеством. Мало того, он привыкал издеваться над молитвою, над собою, прежде молившимся, но более не молящимся, и над самим Предметом своей бывшей молитвы. Религиозная слепота становилась критерием просвещенности; а жизнь, опустошенная от святыни, становилась подлинным царством пошлости.
Солнце не померкло в небесах. Но ослепшие глаза утратили его образ. Душа поверила, что солнца нет, и погрузилась во внутренний мрак.
От нас зависит выйти из этого мрака наподобие того, как вышел из него евангельский слепорожденный: ибо целительная грязь уже возложена на наши глаза и нам остается промыть их и видеть. В этом религиозный смысл нашего революционного крушения.
Без священного человеку нет жизни на земле, а есть только прозябание, кружение в порочных страстях, унижение и гибель. Что мы без святыни? – прожорливые черви, хищные звери или испуганные овцы… Живое отношение к святыне впервые делает человека – человеком; служение ей – строит его личность и созидает его характер.
Восприятие священного – пробуждает душу к жизни от сонного прозябания; и тот, кто не пережил этого, тот пусть считает себя духовно спящим. Испытать священное и узнать его – значит пережить главное в жизни, такое, чем воистину сто ит жить и за что воистину сто ит бороться и умереть[71]. Этим восприятием душа бывает потрясена и как бы ранена; ранена – божественным совершенством; но не к болезни, а к исцелению, радости и любви. В этот момент, если он состоялся впервые, в ней совершается как бы некая завязь духа, личности и характера; в этот момент в ней как бы небо отделяется от земли; или в жилище ее как бы воздвигается алтарь; или в граде ее как бы возносится на горе Кремль с его святынями. В человеке возникает его священный центр, к которому отныне все должно стекаться и от которого все должно исходить. Отсюда он будет впредь обращать свой взор к Божественному, и здесь он будет искать вдохновения и умудрения; отсюда будут возноситься его молитвы; здесь будут даваться его страшные и ненарушимые клятвы; здесь будут приниматься жизненные и смертные волевые решения. Пребывать в этом центре и жить его откровениями составляет смысл жизни; оберегать его в себе и укреплять – есть пожизненное задание; служить ему есть вечное призвание человека и источник блаженства. Ибо блаженство – в верности: в верности Божественному зову и указанию.
Где сокровище человека, там и сердце его (Мф. 6,21); и именно поэтому ценность человека определяется ценностью его сокровища. Тот, кто вздыхает о ничтожном – тот сам ничтожен; поклоняющийся пустому – пуст в своей душе. Порочен человек, поскольку он мечтает о порочном; и зол тот, чья воля тянется к злодейству. Но тот, чья радость и любовь отданы священному, кто молится истинному Богу, – тот таинственно и реально приобщается Его правде и Его силе. Он уже не пуст и не ничтожен; в его личности есть не только земное, но и твердь небесная; его алтарь становится главным центром его души, а сама душа его уподобляется Кремлю. По-прежнему его душа, как у всех, имеет свои слабости и страсти, а может быть, и пороки: «животное» и «земное» не исчезает в человеке, пока он живет на земле.
