проблема журналистики в целом. К примеру, я с любопытством и интересом читаю статьи экономиста, пишущего об экономике, или шахматиста, пишущего о шахматах. Но из кого, позвольте вас спросить, набирается журналистский корпус?
— Из сволочей, я бы их…
— Правильно, из гуманитариев. И представьте себе, что может написать о проблемах современной науки человек, который не в состоянии извлечь кубический корень из двадцати семи.
— Да сволочи они, убивать…
— Правильно, ничего не сможет написать толкового, но будет пытаться. Невежество, скажу я вам, первый бич современной журналистики. К сожалению, это своё собственное невежество благодаря средствам информации они несут в массы, не заботясь о том, что плодят новых невежд.
— Я бы этого Понто…
— И это ещё не всё. К моему и вашему, синьор Стакани, сожалению, невежество — первый, но не самый страшный бич журналистики.
— … чтобы зубы…
— А самый страшный — тщеславие. Тщеславие и эгоцентризм. Журналисты, к сожалению, ущербны по своей сути.
— Да хуже. Я бы их…
— Дело в том, что они психологически неуравновешенны. Им вечно нужны жареные факты. Вы спросите почему?
— Да я прекрасно…
— Я вам отвечу. Это способ прославиться. Для них это единственная возможность проявить себя и обрести признание. Понимаете? Им нужно признание, которое подавит их внутренние комплексы, одним из которых является невежество, которое они осознают. А болтовня о социальной важности их дела и всякие гражданские позиции — это только ширма.
— … вот как дал бы по башке…
— Они — не подлецы, они просто слабые, мелкие людишки, которые нуждаются в публичном подтверждении необходимости своего существования.
— Да уж слабые. Этот сволочь Понто мне так треснул…
— Я не об этом, я о духовной слабости. Вот взять, к примеру, вас.
— А я-то что?
— Да, вас, вы — человек необыкновенно сильный.
— Ну, в молодости я, конечно, гири поднимал, — согласился Стакани, — мы, знаешь ли, спортом…
— Морально сильный. В вас присутствует сила духа. Честно говоря, я не могу понять то ли мундир вас делает таким, то ли такие, как вы, предпочитают мундир. В принципе, это и неважно. Важно другое: если у меня будет сын, я бы хотел, чтобы он был похож на вас.
— На меня? — искренне удивился Стакани и тут же взял себя в руки, расправил плечи, выпрямился и даже стряхнул крошки штукатурки со стола.
— Да, на вас, — убедительно говорил Пиноккио, — потому что я не знаю другого такого человека, в котором так ярко светится сила воли. Есть в вас какая-то сталь, понимаете ли. Во всём вашем облике, в манере говорить, во всём.
— Это уж да. Могу так рявкнуть, что мои орлы бледнеют, — не без гордости произнёс околоточный.
— Знаю, видел только что, буквально на себе испытал, оставило неизгладимое впечатление. Это не жалкое потявкивание провинциальной газеты, это ярость, это гнев Бога, да и только. Вот, в общем, и всё, что я хотел сказать по поводу наше прессы.
— Так ты не приложил руку к этой статье? — с надеждой спросил Стакани.
— Признаться, приложил, но я не знал, что вый дет такая гадость, я слишком доверяю людям, это от малолетства.
— Верно сказал, гадость, даже читать противно.
— Не волнуйтесь, синьор околоточный, — успокоил его Буратино, — этот правдоборец ответит за свою статейку.
— Точно, убей его, — оживился Стакани.
— Не обещаю, а вот сломать ему что-нибудь — это можно.
— Тогда шею или спину.
— Лучше ногу, я не люблю жестокость.
— Ногу? — переспросил Стакани, полагая, что это слишком мягкое наказание такому подлецу. — Тогда уж обе. И руки тоже. Я буду у тебя в долгу.
— Ну, чтоб вы не были у меня в долгу, и я не считал себя садистом, сломаю ему одну ногу и одну руку. Оставляю за вами право выбирать какую.
— Ну ладно, — нехотя согласился околоточный, — но руку сломай правую. Надеюсь, что правой рукой он накрапал этот свой шедевр.
— Нет проблем, — ответил Буратино и пошёл по своим делам.
Когда он появился среди своих дружков, те с любопытством оглядывали его и спрашивали довольно ехидно:
— Ну как всё прошло с мадам редакторшей?
— Всё хорошо, — улыбался Буратино.
— Как же хорошо, — всхлипывал мальчуган, у которого был позаимствован костюмчик, — меня мамаша излупит в кровь за такое хорошо.
Пацан тут же, прямо на Буратино, попытался отряхнуть пиджак.
— Не реви, — успокаивал его Чеснок, — получишь сольдо вознаграждения.
— Да, сольдо, — хныкал пацан, — а мамаша меня лупить будет. На что мне такой сольдо нужен.
— Не хочешь сольдо, получишь пинка, — пообещал Рокко. — Так что выбирай: либо нытьё и пинки, либо сольдо и улыбка.
— Улыбка, — вовсе не улыбался пацан.
— Кстати, Рокко, у нас есть один должок, — начал Буратино, раздеваясь и возвращая одежду плаксивому мальчишке.
— Какой ещё должок? — спросил Рокко. — Кому?
— Нашему другу писателю, мы ему кое-что должны.
— Что «кое-что»?
— Пару переломов.
— Во как! — оживился Рокко. — Что ломаем? Ногу?
— И ногу, и руку.
— Не написал, подлец, статейку? — обрадовался Чеснок. — Это хорошо.
— Чему ты радуешься? — поинтересовался Буратино.
— Да просто я его терпеть не могу. Вообще таких мудаков не перевариваю. А после того случая на пожаре, когда он мне нагрубил, и вовсе убить готов. Так что, он статейку не написал?
— Да написал, — устало сказал Пиноккио, садясь к костру и накрываясь старым ворованным одеялом, — но написал такую, что лучше бы и не писал вообще.
— Я так и знал, что он — гнида. Я таких насквозь вижу, хихикает, заигрывает, а отвернёшься, гадость сделает. Ух, блин, писатель! — Рокко правым кулаком врезал по левой ладони. — Ну да ничего, козёл своё получит.
— Только ты это… не переусердствуй: один удар по голени, один по предплечью, — давал рекомендации Пиноккио, — и не дроби кости, не сделай из него калеку.
— А чего, я б ему, гаду…
— Не сделай из него калеку, — настаивал Буратино, — нам нужен запуганный журналист, а не покалеченный и озлобленный.
— Согласен, — кивнул Чеснок, — кого взять с собою, Серджо или Фернандо?
— Возьми обоих на
