были настолько приятны, что даже водка его не брала.
Но всему хорошему рано или поздно наступает конец, наступил конец и этому замечательному дню. Около двенадцати журналист понял, что немилосердно хочет спать. Он расплатился и, слёзно облобызав поклонников своего творчества, пошёл домой. Приятели, шедшие с ним, один за другим сворачивали на свои улицы. И вскоре репортёр остался под луной один.
Где-то вдалеке заливисто и звонко лаяла собака, под ногами журналиста похрустывал ледок, а сам он думал: «Надо было поближе познакомиться с носатым хулиганом, больно знающий он человек, хотя, конечно, и опасный. Если с ним как следует работать, то равных мне в этом городе не будет, я буду лучшим». Так он думал, идя домой. Приятные мысли-мечты притупили бдительность репортёра, и он не заметил, как в конце улицы, на которой он жил, появились две фигуры: одна маленькая, одна здоровенная. Он даже не слышал, как сзади него ещё одна здоровенная фигура хрустела льдом. Репортёр вздрогнул, когда ломающийся мальчишеский голос произнёс:
— Здорово, Понто, как дела?
— Ой, кто это? — всполошился репортёр, и сердце его бешено забилось.
— Это мы, — сказал пацан, и в его голосе послышалось что-то такое, от чего журналист, не раздумывая, повернулся и побежал бы, не налети он животом на кулак.
— Ох, — согнулся Понто.
— Теперь узнал? — полюбопытствовал пацан.
— Э-э, я…
— Вижу, узнал, — констатировал хулиган.
— А что вам от меня нужно? — дрогнувшим голосом спросил репортёр.
— Ничего особенного, пришли оплатить работу. У нас оплата не задерживается.
— А мне не надо никакой оплаты, я всё добровольно… Это что же получается… Я кричать буду, — захныкал Понто.
— Это, как водится, у нас всегда все кричат, — ответил злобный пацан, — мы уж привычные.
— Мальчик, а знаешь что, — начал репортёр, — я другую статью напишу, хорошую, честно журналистское слово. Я этого Стакани так прославлю, он аж… он аж…
— Уже прославил, куда уж больше!
— Да нет же, я вправду хорошую статью напишу.
— Напишешь, — спокойно ответил пацан, доставая из подмышки свёрток.
— Это вы меня что же, бить будете? — сглотнув неприятную вязкую слюну, спросил журналист.
— Зачем же бить, — спокойно отвечал пацан, разматывая свёрток, — что мы, хулиганы какие, что ли? Нет, друг, мы — не хулиганы, мы людей не бьём, мы им возвращаем долги. Ну, иногда ещё учим уму-разуму, — в свёртке оказался здоровенный деревянный молоток.
— Мамочки, — всхлипнул Понто, увидев инструмент, — зачем же это…
— Держите его, парни, — скомандовал пацан, и двое верзил сомкнули руки-клещи на запястьях журналиста.
А ноги у бедолаги подкосились, и он безвольно стёк на землю:
— Не надо, ребята, не надо этого. Я же хороший, это всё обстоятельства, — скулил Понто.
— Понятное дело, — отвечал пацан, макая тряпку в луже и отжимая её, — был бы плохой, мы бы с тобой по-другому говорили бы. Ну, давай сюда ногу.
— Не надо, мальчик, чему тебя в школе учили? Разве такому? — страх на некоторое время придал силы журналисту, и он даже попытался брыкнуть пацана, но пацан увернулся, а один из верзил дал репортёру такой подзатыльник, что репортёрская шляпа улетела метра на два.
— Веди себя прилично, — строго сказал мальчишка, — что ты лягаешься, как жеребец кастрацией. С этими словами он ловко обмотал ногу журналиста мокрой тряпкой, — чем лучше будешь себя вести, тем быстрее пойдёшь домой.
— Как же я пойду, — разумно интересовался Понто, — если вы мне ногу сломаете?
— Не волнуйся, — успокоил его юный бандит, — мы тебе палочку приготовили, вон у забора стоит.
— А-а, — вдруг заорал журналист, и тут же один из державших его громил засыпал в открытый журналистский рот весомую горсть песка, видимо, приготовленную заранее. Зычный крик перешёл в шипящее бульканье, а потом и в кашель.
— Ай-ай-ай, — укоризненно сказал пацан задыхающемуся и плюющемуся журналисту, — как некрасиво, даже некультурно. Люди вокруг спят, а ты орёшь, как резаный.
Журналист, расплёвываясь песком, ничего ответить не мог, только таращил глаза.
— Ну, с Богом, — продолжал пацан, взял молоток двумя руками и врезал репортёру по голени.
Судя по реакции, весьма энергичной, Понто должен был взреветь, как раненый слон, но злополучный песок воспрепятствовал шумовому оформлению этой драмы. Попытки вырваться из стальных рук, державших его, не привели к желаемому результату. А мальчишка внимательно глядел на извивающегося Понто и задумчиво рассуждал:
— Я что-то не слышал, кость хрупнула или не хрупнула. Фернандо, ты не слышал?
— Я? Не-а. А ты ему ещё разок врежь, чтобы наверняка, — посоветовал Фернандо.
— Я вам говорил, что железный молоток надо было брать, — вставил Серджо.
Тут, выплюнув, наконец, остатки песка, журналист получил возможность говорить:
— Хрупнула она, хрупнула, — стонал он, — не надо больше бить.
— Ну, ладно, — нехотя согласился пацан, — поверим на слово, хотя вам, журналюгам, на слово верить нельзя, брешете вы много. Это у вас профессиональное.
— Сволочи вы, а не люди, разве так можно, — стоная от боли, ругался Понто.
— Ты бы поменьше лаялся, а то из тебя песка летит, как из хорошего песчаного карьера, — спокойно отвечал парень, стряхивая с себя песок.
— Может, ему ещё врезать, чтобы не ругался? По башке, — предложил Серджо.
— Не надо, это у него на нервной почве, — произнёс пацан, поигрывая молотком. — Давайте-ка лучше займёмся рукой.
— Какой ещё рукой, — взвизгнул Понто, — мы на руку не договаривались, только на ногу и всё. Я не признаю никакой руки, это произвол. Ногу сломали и ладно, а руку не троньте, мерзавцы. Не сметь трогать руку!
Он орал бы ещё долго о суверенитете и неприкосновенности руки, не найдись у Серджо ещё одной горсти песка. После чего журналиста ловко уложили на землю, вывернули ему правую руку, обмотали её всё той же мокрой тряпкой.
Удар был тихий, и в этот раз бандиты отчётливо слышали, как сломалась кость.
— Вот и всё, — сказал молодой бандит, сматывая тряпку со сломанной руки журналиста, — А тряпочку я, с твоего позволения, заберу, много у нас, знаешь ли, в городе непорядочных людей, на всех тряпок не наготовишься.
А журналист плакал, лежал на ледяной земле, плевался песком, по щекам
