его текли слёзы.
— Ты тут долго не лежи, — посоветовал ему один из верзил, — а то почки застудишь. А с почками знаешь как намаешься.
— Сволочи вы, — хрустя остатками песка на зубах, простонал Понто, — самые сволочные сволочи. Хуже вас сволочей не бывает.
— Бывают, — не согласился пацан.
— Я на вас в полицию пожалуюсь.
— Это как водится, жалуйся, — ответил мальчишка, уходя. За ним уходили его дружки.
— Гады вонючие, оборванцы, скоты! — кричал им вслед осмелевший Понто.
И зря, потому как пацан остановился, а затем стал приближаться к журналисту, и было в его приближающейся фигуре что-то зловещее. Конечно, Понто не мог рассмотреть что это, зато он это чувствовал.
— Мальчик, не надо, — произнёс он, — вы мне и так уже все органы покалечили.
— Обзываемся, значит? — с угрозой спросил пацан, останавливаясь рядом с лежащим на земле журналистом.
— Это шутка, — заверил его журналист, — никакие вы не вонючие и не скоты. Беру свои слова обратно, можно сказать, печатаю опровержение и приношу извинения за некорректную передачу фактов и изложение событий, не имевших место.
— Гады вонючие, говоришь, — не унимался пацан.
— Нет, нет, я… — договорить ему не дал хороший пинок в рёбра.
— Уй, — вскрикнул Понто.
— Вот тебе и «уй», — передразнил его пацан, — это тебе, морда репортёрская, за гадов вонючих — ещё один пинок. Это тебе за меня, пятисольдового — ещё один. Это за маму мою и советы для неё.
— Какой же ты злопамятный мальчик, — простонал Понто, с трудом переводя дух.
— А это, — ещё один пинок, — всем журналистам мира от меня лично.
Сделав дело, пацан снова пошёл в темноту, а хныкающий от боли Понто из последних сил прокричал вслед:
— Реакционер, душитель свободы слова.
Он кричал ещё что-то, но бандиты уже этого не слышали, они неслабо промёрзли, ожидая жертву, и теперь энергично шагали к своему сараю на берегу моря спать. А представитель мировой прессы остался один лежать на земле. Холодно было ему и болело всё у него. Да ещё в туалет хотел он зверски. А на небе луна-зараза лыбится без всяких признаков сострадания к демократии и свободе слова. Всё равно ей, бледнолицей. А кругом тишина, даже собаки не лают, замёрзли, наверное.
Заплакал Понто и пополз, как израненный боец, к своей калитке. Благо, было до неё недалеко. Полз, плакал и думал: «Какой всё-таки сволочной этот мир. Что бы ты не сделал, что бы ни сотворил, найдётся какая-нибудь сволота, которой это не понравится. Ещё недавно все тебя хвалят, все тобой восхищаются, казалось бы, живи и радуйся. Ан нет. Обязательно найдётся какой-нибудь критик со здоровым молотком и этим молотком так тебя откритикует, что еле жив. И ведь нет у падлюки ни малейшего понимания, что ты не какой-нибудь осёл, а художник слова и что творчество твоё не терпит никаких рамок, никаких ограничений».
— Чтобы они сдохли, — всхлипывал Понто, доползая, наконец, до своей калитки. — Я вам, гады, отомщу, вам, садюгам, не сломить журналиста Понто, я не сдамся.
Утром следующего дня Буратино стоял у полицейского участка и смотрел, как синьор Стакани, находясь в благодушии, отдаёт распоряжения малярам и штукатурам, которые собираются ремонтировать его кабинет:
— Тэк-с, штукатурочку отколупнуть, новую положить. Да так, чтобы было любо-дорого и чтоб не пить мне, я вас, подлецов, знаю. Пока не побелите, чтобы ни грамма, — тут он обратил внимание на мальчишку. — А, это ты? А сегодня у тебя костюмчик похуже, чем вчера, — заметил Стакани, разглядывая знаменитые штаны Пиноккио.
— Вчерашний костюмчик по вашей милости пришлось чистить, — отвечал Пиноккио.
— Ничего страшного, почистишь, будет как новенький.
— Кстати, вы слышали, журналиста Понто избили неизвестные хулиганы, — начал Буратино.
— Знаю, — улыбнулся Стакани и, понизив голос, добавил: — Чему несказанно рад. Вот за это тебя и люблю, тут ты, конечно, молодец.
— Вы мне льстите.
— Нет. А чё ты ко мне заявился? Просто так, похвастаться?
— По делу.
— Какой же ты деловой, отдохнул бы, что ли. Опять какую-нибудь подлость замышляешь?
— Наоборот, иду на компромисс, ищу примирения. Хочу замирить с цыганом Николаем. Для чего прошу у вас разрешения для свидания.
— Ну, это не проблема, — сказал Стакани и позвал одного полицейского, чтобы тот проводил мальчишку в камеру с задержанным.
И пошёл Буратино по страшным коридорам с решётками, и гулким, холодным стоном отзывалось эхо на каждое слово, сказанное тут, и вспоминал наш герой, как сам провёл здесь одну ночь, и ёжился от страха. «Ни за что я сюда не вернусь, ни под каким видом», — думал мальчишка, глядя по сторонам. Наконец, полицейский открыл ему одну тяжёлую, скрипучую, железную дверь и предложил ему войти:
— Я тут буду, — сказал он, — когда захочешь выйти — стукни.
И захлопнул за Пиноккио дверь. Окошко в камере был маленькое, грязное, света оно почти не пропускало. Поэтому Буратино несколько секунд стоял не шевелясь, ждал, когда глаза привыкнут к полутьме. А когда глаза привыкли, он, наконец, разглядел согбенную фигуру старика, который с недобрым любопытством молча глядел на него.
— Здравствуйте, синьор Николай, — сказал Буратино.
— Чего пришёл? — спросил старик.
— Погутарить.
— Это ты нас сюда упрятал?
— Я, — отвечал Буратино, — надо же мне было себя от вас обезопасить, а то вы вон какой дедушка кровавый оказались.
— А пожар ты устроил?
— А вот пожар не я, — соврал Пиноккио, — вам, синьор Николай, дай волю, так вы на меня и пожар Рима, и пожар Москвы, и все остальные пожары спишете.
— Так чего надо тебе? — спросил старик.
— Пришёл предложить вам мир. Вы отзываете свой контракт, а я, в свою очередь, попытаюсь вытянуть вас из тюрьмы. Я мог бы вас без лишних хлопот убить. И это, честно говоря, было бы верное решение, но мне кажется, что хватит уже крови и ненависти.
Старик несколько секунд молчал, тяжело вздыхал, шевелил губами и, наконец, произнёс:
— Коней жалко.
— Каких ещё коней? — не понял Буратино.
— Кони у меня в пожаре сгорели. Хорошие кони, один гнедой чего стоил.
— Дедушка, о каких, к дьяволу, конях вы говорите, вам из тюрьмы выбираться нужно. Вы здесь
