— Маруся, а ты сама-то ела?
Маша раскладывала на тарелки котлеты. За нее ответил парень, который ошкуривал картошку :
— Она сытая, гарнир не съедает, я видел! Измаил успокоился. Раз гарнир не съедает, значит и впрямь не голодная.
— Ой, девчонки! За мной опять два парня шастали, — вспомнила вдруг Клара, одна из дежурных.
Это в порядке вещей: взять и сказать вдруг о сокровенном, да еще при парнях своей коммуны.
Клара была своеобразной девушкой. Могла всучить кому-нибудь свой чемоданчик и объявить: «Еще один поклонник!»
Маша сдержанно улыбнулась. Какие они все — как дети! Она чувствовала себя старой, умудренной, готовой слушать все признания.
Когда разошлись, Измаил обнял жену и прижался губами к ее виску:
— Ты умница, — сказал он. — Чуткая... Магнитная стрелочка...
Маша замерла. Не так уж часто он говорил ей ласковые слова. А они нужны были ей ежесекундно, в огромном количестве! Только они могли отогнать подступавшую к сердцу тоску по привычной жизни, по цирку...
Но Измаил уже легонько отодвинул ее от себя и совсем другим голосом полувопросительно сказал:
— Лида не приходила...
Маша опустила голову. Непривычно это, когда в ласковые, только для одного человека, слова врываются другие имена...
В дверь постучали.
— Я имею право войти?
Маша отодвинулась от Измаила, поправила платье и неестественно-радушным голосом сказала:
— Входи, Гриша, ты имеешь право! Гришка вошел весь красный, растрепанный, сразу видно — с мороза.
— «Хорошо и тепло, как зимой у печки», — сказал он и присел к столу. — Вот список.
Измаил взял вчетверо сложенный лист, развернул его неторопливо и начал читать.
— Гришенька, садись есть... Я тебе оставила, — пригласила Маша.
— Потом! — отмахнулся он и с гордостью сказал, обращаясь к Измаилу: — Это еще не все! У Егора свой список. Вступило в отряд человек тридцать. Годится?
— Годится, — одобрительно ответил Измаил.
— Да, кстати, почему ты сегодня не пошел в рейд? Было интересно. Я познакомился с одним «опером». Петухов его фамилия... И этот Петухов мне кое-что рассказал.
— Что же именно? — спросил Измаил. Ему было неудобно перед Гришкой. Почему-то так всегда выходило: он быстро загорался, с удесятеренной энергией организовывал, доказывал, добивался, налево и направо раздавал идеи, а непосредственным исполнителем непременно оказывался не он сам, а Гришка.
— Петухов докопался, что Камбалу зовут Шуркой. Парень из заключения. Дружка застукали — вот он и смылся куда-то. Но Петухов уверен, что Шурка здесь, в городе, — отсыпается у знакомых. Многих уже Петухов проверил. Хочет подослать в кодлу мальчишку из бывшей шпаны. И знаешь, он согласился потаскать нас с тобой на всякие дела! Я б этому Камбале голову оторвал...
— Хорошо бы накрыть его своей группой, — сказал Измаил. — Не дожидаясь Петухова. Дело чести.
— А мне так наплевать — лишь бы поймали! Да и ниточки у милиции. Лида бы узнала, наверно, но ведь не станешь ее всякий раз брать с собой...
— Ты прав, и все же обмозговать надо...
— Да, слушай, забыл рассказать! — спохватился Гришка. — Идем, значит, с дежурства, видим, у газетного киоска — ну, тот, что у политехнического, — драка назревает. Мы туда! Оказывается, шли универсалы, а навстречу им вечерники из политехнического. Не знаю, что там у них получилось, кажется, кто-то кого-то толкнул. Слово за слово — и полезли бы эти дураки стенка на стенку... Егор как увидал — озлился: «Эх, — говорит, — тюни! Мы здесь ходим, чтоб шпана к прохожим не приставала, а вы сами... Сейчас как врежем!» Я еще не успел опомниться, смотрю, а наши ребята и тех и других сосредоточенно этак по мордам хлещут. Бьют да приговаривают: «Не дерись!» Мне и смешно, и боюсь, как бы из-за этой возни идея не прогорела. Но вроде обошлось. Качнули мы этих недоразвитых, а они молчат, сопят... И ничего. Измаил беззвучно хохотал.
— Говоришь, молчат — и ничего?
— Ну, да... Слушай, а может, так и надо? Ни своим, ни чужим спуску не давать. А то мы как-то мало отличаемся от обычных оперотрядов...
— Нет, Гриша, хорошо, что все миром кончилось. А если б они полезли в бутылку? Потасовка, хлопот не оберешься!
— Волков бояться — в лес не ходить. Нужно, старик, железом внушать: поднял руку — получай наличными! Только так!
Маша не вытерпела, вмешалась:
— Может, хватит, блюстители? Гришка ничего не ел. Прямо беда с вами...
Она уже давно разогрела картошку, и чай закипел.
— С удовольствием! — потер руки Гришка. — Только вот сбегаю, попрошу конспекты, пока девчонки не легли спать...
Вышел за дверь и тут же вернулся:
— Нет, пожалуй, поем. Пятиминутное дело, правда?
— Правда, Гришенька, правда, — смеясь, подтвердила Маша. — А то вон ты какой тощий... Все бегаешь.
***
А однажды пришел Славка. Маша была одна, в домашнем халатике, непричесанная. Заметив это, Славка хотел сразу же распрощаться и уйти, но Маша живо соскочила с кровати, где она читала, и ухватилась за его рукав.
— Не уходи, Славик! Ты совсем у нас перестал бывать...
Славка остался.
— Ты голоден? — захлопотала Маша.
— Еще как! А что у вас есть?
На Славку тоже, еще с давних времен, распространила свою власть коммуна, и он никогда не ломался.
Маша покормила его макаронами, вымыла посуду.
— Давай пришью пуговицу, — предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, достала шкатулку.
Он снял через голову рубашку; оставшись в спортивной майке, сел поодаль.
А Маша, вдевая нитку, выкладывала ему новости, соскучившись по разговору.
— Ох, старик, я так измучилась! — жаловалась она.
«Это слово перешло к ней от парней», — заметил Славка и спросил:
— Отчего?
— Ну, что я здесь как довесок?! Все заняты, учатся, я одна дома сижу.
— Ну, пойдешь учиться, сравняешься, — неуверенно начал утешать Славка.
— Нет, — замотала головой Маша. — Не сравняюсь. Вот в цирке — другое дело...
И она — в который раз! — принялась рассказывать Славке о цирке.
Она могла говорить о чем угодно. Славке все было интересно и важно. И то, что на пенсию цирковые артисты идут через двадцать лет, независимо от возраста, и то, что нет ни одного гимнаста, который бы хоть раз в жизни не разбивался, и то, что партерные гимнасты вскоре покрываются налетом жирка, как у пловцов, а воздушные — никогда. Они сухощавы и стройны до предела, и в цирке говорят, что «высота выжимает из людей все лишнее».
— Понимаешь, я так боюсь: вот ушла из цирка, и вдруг потеряю кураж... — призналась Маша под конец.
Славка понимал. «Кураж» — это чувство уверенности и смелости, это умение быть красивым и непринужденным в тот самый момент, когда приходит страх.
Машу пока еще не мучил страх, но она уже стала задумываться о нем. Славка понял: это у нее от тоски, оттого, что она не находит себе места и скучает по цирку.
Но в самом голосе Маши было что-то такое, чему он не мог поверить окончательно, как не верят счастливому человеку, что у того могут быть несчастья.
И тогда Славке начинало всерьез казаться, что тоскует по-настоящему о цирке, о прошлом не Маша, а он сам.
Славка решил реже бывать у нее.
XIII
В общежитии появилась Лида, похудевшая, бледная. По этажу она ходила, опираясь на небольшую металлическую палку, с папиросой во рту.
Лида по-прежнему чувствовала себя членом коммуны, улыбалась шуткам ребят, много занималась, чтобы догнать свой курс.
Но что-то в ней было не так, что-то надломилось.
Маша поняла: Лида потеряла «кураж». Временно или надолго — об этом не мог сказать никто.
Лида стала пугливой. Теперь ее раздражали громкие споры парней, их шутливые потасовки. Казалось, девушка присматривается к каждому, боясь увидеть несправедливое и жестокое, что открылось ей в людях той ночью.
