И правда, Вовка плотно поел. Немного повозился около взрослых. Потом начал опять клонить головенку книзу.
— Пошли спать, — предложил ему Измаил. Вовка согласно закивал. Измаил отнес его в палатку. Потом вернулся к общему костру.
Туман начал съедать деревья одно за другим. Наступил вечер, и пришло время туристских песен.
Парни пододвинулись ближе к костру. Егор сунул в огонь — для пылу — огромную березину. Пар заструился от телогреек: ночами здесь бывает холодно, чувствуется близость серьезного Енисея.
Кто-то запел негромко, но с душой.
— Эх, Скальда бы сейчас! Предал, мерзавец; Иссык-Куля захотелось, — сказал словно бы про себя Славка.
Ему никто не ответил, хотя — он был уверен — парни думали о том же самом.
Они молчаливо сидели друг подле друга. Среди пестрой толпы туристов они выглядели посемейному дружно, небольшим островком.
Не хватало многих.
Маша уехала на гастроли. В письмах обещала, что к осени вернется «насовсем». Кажется, она переняла от Гришки беспокойную черту — возвращаться, никогда не уходить насовсем.
Лида уехала к Черному морю работать в школе.
Вот и сидел теперь у общего костра молчаливый островок среди прочих, вспоминая свое, оберегая свое.
***
Измаилу приснилось, что где-то в горах плачет ребенок, плачет, как взрослый, и его невозможно утешить.
Он вскочил. Ощупал сына. Тот спал, уткнувшись влажным лобиком в жесткую походную подушку, и видел свои трехлетние сны.
Измаил немного успокоился, но еще долго лежал без сна, глядя в незримый брезентовый потолок.
Утром птицы разбудили всех, кроме Вовки.
— Вставай, спартанец! — тормошил его Славка, пока Измаил и Гришка готовили завтрак.
Вовка покапризничал, но через минуту вскочил, вылез из палатки и забегал по лагерю, как выпущенный на волю зверек.
Все занимало его, все радовало или печалило. Невозможность поймать бельчонка озадачивала. Близость отца и других интересных людей ободряла и радовала. Ушиб коленки вызывал короткие упрямые слезы.
Вовка вертелся между рюкзаками, запинался о колышки палатки, подбегал вплотную к костру. Потом он увлекся какой-то неспешно летающей птицей и пошел за нею в лес.
А лагерь собрался в поход. Измаил спохватился: где же малыш?
Бросились его искать.
Как-то сразу, не сговариваясь, все устремились к речке. Она текла внизу, под обрывом, среди острых серых камней.
— Вовка-а-а!! — кричали они. Побежали к ручью — и замерли.
Вовка спокойно разгуливал по крутому берегу и заглядывал вниз на шумно текущую речку.
— Иди сюда! — крикнул рассерженный Измаил.
Вовка вскинул черную головенку, узнал отца, Славку и... вместо того чтобы броситься к ним, устремился вдоль берега вперед.
— Стой!!! Упадешь! — закричал Измаил. Они побежали за ним.
Чувствуя, что его вот-вот настигнут сильные руки, Вовка, не оборачиваясь, протестующе завопил:
— Не пойду!.. Не хочу в рюкзак! Не хочу-у-у!!
Измаил первый догнал сына, взял на руки и, чувствуя, как под его ладонью бьется маленькое свободолюбивое сердце, бережно понес его в лагерь.
Им предстоял длинный переход.
Временная учительница
I
Директор санаторно-лесной школы остался доволен документами Лиды.
— Университет?.. Недурно. Что это вы вдруг, от сибирских снегов да к теплому морю? — И он уставился на Лиду маленькими голубыми, с ледком, глазами.
Растерявшись от холодноватого тона, Лида неловко топталась, перенося тяжесть с занывшей ноги на здоровую.
Заметив неестественность ее позы, директор чуть поспешнее, чем требовалось, снова опустил глаза к документам.
— Так... Античная — «отлично»... Методика — «пять», латынь — «удов-лет-во-ри-тельно»! Гм! Интересно!.. Да вы садитесь! — пробормотал он, не подымая глаз.
Но Лида осталась стоять. Если уж не пригласил из вежливости, то из сострадания... ни за что! Мало того, с затаенной обидой, но внешне спокойно, по-деловому достала из сумочки медицинскую справку, где говорилось: «В связи с состоянием здоровья рекомендуется морской климат», — и положила на стол перед директором.
Он мельком глянул на справку и, ни слова не говоря, засунул ее под остальные документы.
— Примете шестой «В». Рядовым воспитателем. Уроки — по совместительству. Как говорится, универсус лябор — всеобщий труд или универсальное бедствие... Переводите как угодно. Ничего другого предложить не могу...
И директор поднялся из-за стола.
У Лиды отлегло от сердца: «Принял!» — И она простила директору холодность.
Поблагодарила и вышла. Но, спохватившись, вернулась:
— Простите... Где же я найду шестой «В»? Лида считала, что ее должны представить ученикам, как принято повсюду.
Директор посмотрел со скрытым недовольством и отчеканил:
— Вам. Его. Приведут. Ясно?
— Ясно.
Лида тихонько притворила дверь. Приведут — значит, приведут. Но отчего вдруг эта внезапная резкость? Она поежилась: не очень любезный прием.
В коридорах гуляли сквозняки, проникающие в распахнутые форточки. Изредка в йодистом запахе свежих морских водорослей и рыбы слабыми, но очень стойкими наплывами ощущался запах хлорированной воды и валерьянки.
«Как в больнице», — невольно подумала Лида и пошла, слегка приподнимаясь на носках, чтобы не так стучали каблуки.
Сходство с больничными покоями поддерживали и высокие ослепительно белые стены, и светло-голубые двери классных комнат, и бачок с табличкой «ДЕЗРАСТВОР», обтянутый марлей. А главное — тишина.
В конце коридора Лида увидела широкую лестницу с белыми перилами и поднялась по ней.
Второй этаж был так же пуст. Лида прошла и этот длинный и такой похожий на первый коридор. С каждым шагом ей становилось все неуютнее. В классы Лида не заглядывала — боялась встретить такую же пустоту.
Третий этаж почти весь был оборудован под великолепный спортзал с необъятными стеклянными пролетами, забранными светлыми деревянными решетками.
Несколько минут Лида постояла на пороге, любуясь разумным и красивым помещением. Потом двинулась дальше.
Здесь же, на третьем этаже, она обнаружила дверь, ничем по виду не отличавшуюся от десятков других. Учительская...
У Лиды забилось сердце. «Учительская! Комната педагогов. Наставников. Строгих и назидательных... Кратковременное убежище, где преподаватели могут быть совсем не такими, как на уроке. Призрачный отдых, который обрывается вместе со звонком... Диспетчерская... Ритмичное бесперебойное сердце школы...» — так думала Лида, входя в учительскую.
Огляделась. И опять, уже в который раз, испытала странное чувство удивления и разочарования: пусто.
Но дело даже не в этом; в конце концов все люди могли вдруг куда-то уйти из школьного здания. Поражало другое: вместе с людьми отсутствовали совершенно обязательные для школы, для учительской приметы. Ни стопок тетрадей. Ни классных журналов, обернутых толстой белой бумагой. Ни забытого второпях цветного мелка... Ни даже глобуса, местами подклеенного — неизбежного и милого глобуса.
Полированные столы и зеркальная чистота властвовали в этой просторной комнате. Сильно пахло йодом. В левом углу равнодушно свесил нос в раковину никелированный умывальник. Полотенце. Мыло. Щетка для рук. Операционная, что ли?
— Обживаетесь? — послышался за спиной Лиды голос.
Она вздрогнула и обернулась. На нее изучающе глянули из-под очков черные глаза. Несколько сутулый, лет тридцати, мужчина стоял в дверях. На его лице застыло терпеливо-приветливое, как показалось Лиде, и вместе с тем как бы отсутствующее выражение. Такие лица бывают у людей, которые по долгу службы должны все время говорить «пожалуйста», «спасибо», «благодарю вас».
