— Успокойся, Сергей. — Ганс Меерович прошел до дверей и плотно прикрыл их. Распахнул створки окна. Тихий шум улицы влетал в кабинет. Директор снова заговорил доверительно:
— Без комсомола жить можно. Наши воспитанники не все уходили от нас комсомольцами, а свою дорогу в жизни проложили. Не горюй! Немцам трудно жить в России, но еще горше в самой Германии. Там Версальский договор — петля на шее нашего с тобой народа. К немцам несправедливы потому, что мы — культурная нация. А в России — варвары! Ты сам видел, как отличаются наши хутора от украинских деревень. У нас — аккуратность, разумность. У них — грязь и бестолковщина!
Пришлось прервать Пашканга: часы звали к начальнику Управления! А меня уже заинтересовал рассказ студента.
— Перекурим, Сергей! — сказал я, подвигая к нему пачку «Красной звезды». Он закурил, а я сходил к начальнику Управления НКВД и когда вернулся, мы продолжили беседу.
Пашканг немного освоился и дальше рассказывал более складно и уверенно.
— Наш народ высокообразованный, с вековой культурой: Вагнер, Гете, Лютер, Бисмарк… — Ганс Меерович очень пристально смотрел мне в глаза и с проникновенностью убеждал:
— Гордись, Сергей, что ты родился немцем. Наше отечество нуждается в жизненном пространстве. В фатерлянде порвали Версальский договор! Немцам самой судьбой предрешено быть властелинами мира. Извини старика. Размечтался… У тебя свое горе, а я к тебе с риторикой. Извини. Но горе одного немца, где бы ни жил он, сливается с горем немецкой нации. Иди, Сережа, я думаю, что отстою тебя на педагогическом совете… Побывать бы тебе в фатерлянде — навек остался бы сердцем там!
Я поблагодарил Ганса Мееровича, как только мог. Он протянул мне руку помощи в самое несчастное для меня время.
И все же на сердце осталась тревога: педагогический совет не обязательно послушается Ганса Мееровича! Конечно, я мог бы пойти работать. Но ведь всего через один год я стал бы механиком. Так и мучился: неужели оставят недоучкой?
— Плюнь, Серега, на все! Вали на Днепро. Там на любом пароходе нужны механики. У тебя три курса — это не каждый имеет! С руками отхватят! — Это совет добрых хлопцев.
Но были и такие, которые со злорадством приплясывали:
— Пусть хлебнет горячего! Небось драл три шкуры с мужиков! Дворянчик недорезанный!
И я решил твердо, если исключат из техникума, то покончу с жизнью!
Снова вмешался Ганс Меерович. Как-то отозвал в сторону и тихо сказал:
— Вечерком загляни ко мне на квартиру. Только сделай так, чтобы о посещении никто не знал. А то потом на педсовете трудно будет защищать. Скажут: по знакомству! И можно не отстоять…
Ганс Меерович Шварц жил в центральной части Заречья в одноэтажном каменном особняке, обнесенном плотным забором. Вокруг белая акация и каштаны. Под окнами — сирень.
На мой стук явилась горничная в крахмальном переднике. «Как в старое время», — подумал я и назвался.
Она заученно улыбнулась.
— Битте! Вас ждут…
Громко сказала:
— Ганс Меерович, ваш гость!
Из боковой двери вышел хозяин в тяжелом домашнем халате.
— О, Сергей! Ферцайнен зи… Извините: принимаю в таком костюме. По-домашнему. Проходите.
В гостиной за столом, накрытым льняной скатертью, сидел мой однокурсник — Фриц Рихтер. Мы его звали просто Федя-доносчик! Долговязый, рыжий, с бегающими глазами. Его не любили на курсе за ябедничество. Мне стало неприятно, что он увидел меня в доме директора.
Фриц встал, пожимая мне руку.
— Я откланиваюсь, Ганс Меерович.
Он вышел, и в прихожей послышался приглушенный писк горничной.
— О, Фриц шалит! — улыбнулся хозяин.
На круглом столе лежали красочные журналы на немецком языке. Вощеная бумага. Цветные крупные фотоснимки.
— Позвольте? — спросил я хозяина.
Ганс Меерович снова мягко заулыбался:
— Битте, мин херц. Приятно оформлены, не правда ли? Умеют немцы — культура!
— Где выписали, Ганс Меерович? — опять спросил я, обратив внимание на номера и свежую дату выхода журналов.
— Подарок добрых друзей. Утверждал учебные планы в Наркомпросе. Встретились… Еще пахнут типографской краской. — Шварц нюхал журнал, закрыв глаза. Подбородок, гладко выбритый, упирался в бархатный воротник халата. Волосатые пальцы гладили поблескивающую обложку.
— Аромат фатерлянда… Божественный аромат! Нет ничего дороже Родины, Сергей…
— В Германии фашисты, Ганс Меерович, — напомнил я.
Ганс Меерович расхохотался от души. Его мясистые щеки надулись, пухлыми руками он хлопал себя по коленям.
— Ты хорошо изучаешь обществоведение, мой мальчик! А жизнь — не только книги и уроки. — И уже серьезным тоном продолжил, усаживаясь в кресло: — Немцы борются за новый порядок в Европе. В каждой борьбе есть элемент риска, есть частица жестокости… А журналы тебе нравятся?
— Замечательная бумага. Красивые фотографии. Жаль, прочитать не могу — дома у нас говорили больше по-русски.
— Скверно! Немец никогда не должен забывать, что он немец. И свой язык знать! Сюда могут прийти германские войска и каждого немца спросить: верен ли ты нации? Что ответишь ты, Сергей?
У меня завихрилось в голове: какие войска? Зачем они придут на Украину? Кто их пустит? К чему я должен быть готов? Ведь фашисты злейшие враги всех людей! Может быть, директор хочет испытать меня перед педагогическим советом? Может быть, он не верит мне, видит во мне тоже лишь отпрыска дворянина?
А директор техникума наставительно говорил:
— Твоего отца, Сергей, довели до могилы. Муттер умерла безвременно. У вас забрали все богатство. Тебя вот преследуют. Чего тебе еще ждать от большевиков? Ты должен поклясться мне в верности немецкой нации. Завтра с чистым сердцем я буду отстаивать тебя…
— Я так хочу быть механиком! — невольно вырвалось у меня заветное желание. — Пожалуйста, помогите мне, Ганс Меерович! Я для вас сделаю… До смерти буду благодарен!
— Ну, спокойнее, спокойнее, мой мальчик. — Ганс Меерович кликнул горничную.
— По чашке кофе.
Когда за горничной закрылась дверь, Ганс Меерович подмигнул мне:
— Пьешь?
Я смутился. Никогда в жизни я не брал в рот спиртного. Ганс Меерович одобрил:
— Молодец! Набирайся силы. Нашему отечеству нужны здоровые мужчины. А я не прочь пройтись по коньячку… У меня уже все позади. Я дряхлый ревматик. Вот о смене забочусь…
Горничная внесла поднос, на котором были две чашки и кофейник, прикрытый белой салфеткой.
— Мальцайт! Приятного аппетита.
Кофе был обжигающе горячим. Ганс Меерович отпивал маленькими глотками коньяк и потягивал кофе. С наслаждением чмокал полными губами.
— Одну десятую глотка коньяка и большой глоток кофе — вот высшее наслаждение. В моем возрасте, конечно! — Шварц хохотнул. Белая накрахмаленная салфетка топорщилась на его груди, как щит.
— Обрати внимание, мой мальчик, на такое обстоятельство. Ленин был крестьянским вождем. К нему шли ходоки. Он землю передал крестьянам. А Сталин — за рабочих. Он зажимает и гробит крестьян! О, это большой просчет коммунистов: они отбивают интерес к земле и за это жестоко поплатятся…
Я не ощущал вкуса кофе. Мысли, как испуганные воробьи, метались в голове. Может быть, все эти удивительные и странные разговоры — старческие чудачества добрейшего Ганса Мееровича? В те часы не мог я думать, что Шварц выступает как агент фашистов. Это пришло мне на ум позднее, ночью, когда ворочался на жестком топчане в сенцах моих дальних родственников…
— Значит, договорились, Сережа? — Ганс Меерович встал и запахнул тяжелый халат. — Надеюсь, наш мужской разговор останется в этих стенах, не так ли?
Я поспешно кивнул головой: хотелось скорее выбраться на свежий воздух, избавиться от сверлящих, преследующих глаз Ганса Мееровича.
И думалось, что добрейший директор может удушить, если не послушаться его. И я очень испугался… Но мне так хочется учиться!
После бурного заседания педагогического совета Ганс Меерович пригласил Сергея и еще на пороге кабинета прочувствованно пожал ему руку.
