Больше всего внутренняя напряженность Ван Гога ощутима в полотне, изображающем «Дом художника» снаружи: заурядный домик на углу улицы, рядом с рестораном и железнодорожным мостом поодаль. Из обыденного, ничем не примечательного мотива провинциального городка, ничего в нем не изменив, Ван Гог сделал феерический образ исступленной надежды, готовой сорваться в отчаяние. Чисто живописный секрет тут, по-видимому, в том, что синева неба доведена до ночной темной густоты, а в то же время желтые стены домов ярко освещены дневным солнцем, — как будто жгучий полдень и таинственная ночь сошлись вместе на одной картине.
В сущности, Ван Гог в эти месяцы, столь урожайные для его искусства, был уже на грани нервного заболевания. У него случались обмороки, его посещали мысли о вечности, о загробной жизни — при всей его неприязни к мистицизму. Вскользь и в легком тоне, не желая взволновать брата, он все же упоминает в одном из писем о том, что побаивается за свой рассудок. «Я здоров, но непременно свалюсь, если не начну лучше питаться и на несколько дней не брошу писать. Я дошел почти до того же состояния, что безумный Гуго ван дер Гус в картине Эмиля Вотерса. И не будь моя природа двойственной — наполовину я монах, наполовину художник, — со мною уже давно и полностью произошло бы то, что случилось с вышеупомянутой личностью».
Через несколько дней после этого письма, в октябре 1888 года, наконец состоялся долгожданный приезд Поля Гогена. И Винсент сразу же написал брату: «Один момент мне казалось, что я заболею, но приезд Гогена развлек меня, и теперь я убежден, что все пройдет».
Несколько слов о Гогене. Он был пятью годами старше Винсента, но, как и он, поздно сделался профессионалом-художником, переменив несколько профессий. Детство Гогена прошло в Южной Америке — в Перу, в юности он был матросом и плавал по южным морям, а потом, в Париже, стал банковским служащим, причем довольно удачливым. Одновременно он занимался живописью, но только в тридцать пять лет, оборвав карьеру коммерсанта, отдался живописи целиком, со всеми вытекающими отсюда последствиями, то есть необеспеченным, полуголодным существованием и выброшенностью из общества. Однако у Гогена был не только большой талант и новые художественные идеи (о его «синтетизме» уже говорилось выше), но еще и властная, волевая натура. В короткий срок он сумел создать и возглавить целое художественное течение — так называемую Понт-Авенскую школу, где у него нашлись преданные последователи и ученики. Понт-Авен — местечко на севере Франции, в Бретани; Гоген жил там с 1886 года, временами приезжая в Париж и успев совершить большое путешествие на остров Мартинику, откуда опять вернулся в Бретань. Его поездка в Арль к Ван Гогу была вызвана не столько дружескими чувствами, сколько затрудненными денежными обстоятельствами: Гоген был кругом в долгах, мечтал о новом путешествии в тропики и не имел на это средств. В случае же его поездки в Арль Тео Ван Гог заключал с ним контракт на приобретение картин, ежемесячно на определенную сумму.
Эти практические расчеты Гогена для Винсента не были секретом: он их прекрасно понимал, но отношение его к Гогену ничуть не ухудшилось. Он и сам жаждал, сколь возможно, облегчить жизнь своего товарища, а кроме того, высоко ценил талант Гогена и считал его гораздо более крупным художником, чем он сам. Он со всей искренностью готов был занять возле него второе, подчиненное место.
Тем не менее, когда дело касалось выстраданных художественных принципов и убеждений, Ван Гогу трудно было ими поступиться: он горячился и спорил. Удивительная личная скромность Ван Гога соединялась у него с исключительно независимой, непокоряющейся художественной индивидуальностью. Гоген же, уверенный в своем превосходстве и правоте, склонен был судить свысока и властно. Оба были слишком большими и самостоятельными художниками — каждый со своим путем, — чтобы их союз мог быть мирным и прочным. Оба работали как одержимые, с утра до ночи, делили кров и пищу, вместе посещали музеи, вместе обсуждали и свои работы, и музейные, и проблемы объединения художников, волновавшие их обоих, и редко приходили к согласию. «Наши дискуссии, — писал Винсент брату, — наэлектризованы до предела, и после них мы иногда чувствуем себя такими же опустошенными, как разряженная электрическая батарея».
В то же самое время Гоген писал Бернару: «В целом мы с Винсентом никогда не находим общего языка, особенно когда дело касается живописи. Он восхищается Домье, Добиньи, Зиемом и великим Руссо, я же их не выношу. С другой стороны, он ненавидит Энгра, Рафаэля, Дега — всех тех, кем я восхищаюсь». «Ему очень нравятся мои работы, но, пока я делаю их, он неизменно находит у меня те или иные ошибки. Он романтик, а меня скорее влечет к примитиву. Что касается цвета, то он любит случайности густо наложенных красок так, как их использует Монтичелли, я же не перевариваю месива в фактуре».
Несмотря на все «наэлектризованные» споры, Винсент был рад, что живет и работает с Гогеном, и его преклонение перед Гогеном не уменьшалось: ни одного намека на недовольство, ни тени осуждения не проскальзывает в его письмах; напротив, он то и дело повторяет: «Он очень, очень интересный человек», «Гоген — удивительный человек» и так далее. В чем-то Ван Гог и поддавался его влиянию, и следовал его советам — если они не расходились с его собственными внутренними побуждениями. Так, он стал стремиться к наибольшему упрощению силуэтов и укрупнению цветовых зон — это было в духе Гогена, а вместе с тем не расходилось и с тем, чего сам Ван Гог раньше добивался в таких картинах, как «Спальня». Очень «по-гогеновски» написана «Арлезианка», одетая в черное, на желтом фоне, задумавшаяся над книгой. Другую «Арлезианку» Ван Гог написал по рисунку, сделанному Гогеном.
Рассказами Гогена о мореплавании и моряках была отчасти навеяна знаменитая «Колыбельная» Ван Гога — портрет жены почтальона Рулена, спокойной и грузной пожилой женщины с добрым лицом, рыжеволосой, в темно-зеленой кофте и светло-зеленой юбке, на темно-зеленом фоне с розоватыми цветами, сидящей над колыбелью. Ван Гог сделал пять вариантов этой картины — видимо, очень ею дорожил. Ему хотелось создать умиротворяющий образ Женщины — не женщины-любовницы, но сестры, матери, заботливой няньки, каким он живет в воспоминаниях взрослых, усталых и огрубевших людей. «Мне… пришла мысль написать такую картину, чтобы, взглянув на нее в кубрике рыбачьего судна у берегов Исландии, моряки, эти дети и мученики одновременно, почувствовали, что качка судна напоминает им колыбель, в которой когда-то лежали и они под звуки нежной песенки».
Порой влияние Гогена сказывалось на живописи Ван Гога не наилучшим образом — в тех случаях, правда редких, когда Винсент пробовал, следуя советам своего старшего товарища, сочинять композицию целиком «из головы» или составлять ее.
произвольно комбинируя элементы, взятые из натуры. Такого рода сфантазированные композиции хорошо получались у Гогена, но Ван Гогу были несвойственны, чужды складу его дарования, он терпел неудачу при попытках создавать «абстрактные» (как он их называл) полотна. Примером может служить довольно надуманная картина «Арльские дамы», иначе называемая «Воспоминание о саде в Эттене» (она принадлежит Ленинградскому Государственному Эрмитажу). По колориту она вполне «вангоговская», и в ней есть восхитительные куски, прежде всего — полуфигуры старой и молодой женщин на первом плане. Но общее построение, декоративноплоскостное, без горизонта, где пространство как бы сведено к одному измерению и уподоблено ковру, для Ван Гога не характерно: это влияние «синтетизма». А главное — Ван Гог попытался соединить в одной картине впечатления Арля и воспоминания об Эттене, где он родился и рос (эти воспоминания посещали его все чаще и настойчивей). Соединение не получилось органичным: странно выглядит соседство кипарисов с капустой, арльских дам — с женщиной в голландском чепце.
Если Ван Гог не хотел ничего иного, как продолжать дальше нелегкую, но все же вдохновляющую жизнь бок о бок с Гогеном, то Гоген вскоре начал ею тяготиться. «Дискуссии» его утомляли, чересчур пылкий характер Винсента отпугивал, природа Арля казалась далеко не такой уж интересной, а в Париже тем временем у него намечались какие-то новые возможности выставляться и продавать картины. Гоген ничего прямо не говорил и уклонялся от ответов на прямые вопросы, но исподволь готовился к отъезду.
Винсент это чувствовал. В эти-то последние дни он и написал «пустые стулья» — свой желтый, грубо сколоченный стул с брошенной на сиденье трубкой и зеленое кресло с горящей свечой, на котором обычно сидел Гоген. Ван Гог в письме осторожно назвал эти вещи «довольно забавными этюдами». На самом же деле от них веет щемящей невысказанной болью, желто-зеленым ужасом снова надвигающегося одиночества. (Вероятно, Ван Гог вспоминал пустой стул Диккенса, когда-то нарисованный Филдсом.) Передано ощущение внезапно прерванной, умолкшей жизни, страшное ощущение отсутствия человека, который только что здесь был, но больше уже никогда не будет.
