в том, что главные темы романа – духовный поиск Персеваля, а также критика рыцарства, которое, подобно Говейну, стало больше думать о суетном, чаще выказывать свой неукротимый нрав, и реже приверженность добродетели. Но от единодушия комментаторов не остается и следа, когда надо внятно объяснить, что, в сущности, представляет собой
грааль, зачем устраивается шествие, и, если брать шире, насколько важное место в этой истории занимают темы и мотивы, унаследованные от валлийских легенд и кельтской мифологии. Можно ли считать «Повесть о Граале» уже вполне христианским произведением или в нем еще явственно ощутимы языческие корни? И насколько сам Кретьен де Труа понимал, о каких тайнах и о каких ценностях идет речь в его рассказе? Критика прилагала могучие усилия, чтобы попытаться ответить на эти вопросы. Иногда решимость толкала ее на неверный путь, и она выдвигала анахроничные или слишком соблазнительные версии, вроде эзотеризма, движения катаров, алхимии или психоанализа. Разумеется, искать следует в других направлениях. Лучше внимательно вглядеться в текст. Проследить, как он выстроен, какие в нем повторы, ассоциации, противопоставления, переплетения.
Например, что в нем происходит с цветами. Два из них играют особую роль: красный и белый. Наиболее примечательны в этом смысле два эпизода. В первом речь идет только о красном, во втором белый и красный составляют пару. В начале романа Кретьен де Труа рассказывает, как юный неискушенный Персеваль в простой одежде из грубой некрашеной шерсти, проезжая через лес, встречает Алого рыцаря (то есть рыцаря, у которого щит, знамя и чепрак коня красного цвета). Незнакомец вызывает юношу на поединок. Персеваль принимает вызов, побеждает противника, забирает себе его доспехи, снаряжение и оружие и со всем этим является ко двору короля Артура, где его должны посвятить в рыцари. После посвящения он в свою очередь становится Алым рыцарем. Этот символически значимый эпизод интересен потому, что привычные хроматические коды артуровского цикла здесь перевернуты с ног на голову. В большинстве рыцарских романов, где фигурируют Артур и его сподвижники, Алый рыцарь, как правило, персонаж отрицательный: он встает на пути главного героя, чтобы бросить ему вызов и расстроить его планы. Алые рыцари обычно выступают в роли антагонистов Белых рыцарей, персонажей положительных (таких, как молодой Ланселот, а позднее его сын Галаад). А порой Алый рыцарь – это пришелец из Потустороннего мира, который проникает в мир живых, чтобы вносить смуту, причинять зло или мстить за некогда причиненную ему обиду. Красный цвет его щита и снаряжения напоминает об адском пламени и противостоит белому – цвету веры, справедливости и славы. Алый рыцарь, которого побеждает Персеваль, принадлежит именно к этой категории. То, что Персеваль, герой романа, победив его, сам становится Алым рыцарем, на первый взгляд кажется бессмыслицей. Но нет: нарушая символические цветовые коды, гениальный поэт, каким был Кретьен де Труа, ставит привычную схему с ног на голову и тем самым делает образ героя не плоским, а объемным, придает ему совсем иной масштаб, чем если бы Персеваль был в белом.
Подтверждением этого может служить другой эпизод, один из наиболее часто комментируемых в средневековой поэзии. В нем белый и красный составляют пару и дополняют друг друга. Грустный и одинокий Персеваль едет по заснеженной равнине и останавливается, увидев на снегу три капли крови: их уронила гусыня, раненная соколом в шею. Глядя на красные капли на белом снегу, герой вспоминает белое лицо и румяные щеки своей возлюбленной Бланшефлер – он оставил ее, чтобы отправиться на поиски приключений. Воспоминание погружает его в глубокую меланхолию, от которой ни один из друзей, рыцарей Круглого стола, не в силах его исцелить. Этой меланхолией словно бы проникнут весь роман Кретьена де Труа, а вслед за ним и значительная часть романов артуровского цикла, равно как и их слушатели и читатели 83.
Вокруг лилии: белый цветник
У писателей Средневековья белый цвет вызывал, как правило, три ассоциации: снег, молоко и лилия. В общем, почти те же самые, что и в Библии, за исключением некрашеной шерсти. Лилия – белый цветок par excellence, именно лилия традиционно противопоставляется розе, архетипическому красному цветку, либо составляет с ним пару. Так было еще в Древнем Риме: эти два цветка по популярности далеко опережали все остальные. Не зря Плиний в двадцать первой главе своей «Естественной истории» начинает рассказ о цветах именно с них 84. Однако преклонение перед лилией появилось задолго до римлян. Различные изображения лилии – в виде реального или стилизованного цветка либо мотива растительного орнамента – мы видим на цилиндрических печатях, найденных в Месопотамии, на древнеегипетских барельефах, на крито-микенской керамике, на галльских монетах и восточных тканях. Эти изображения не всегда играют чисто декоративную роль, нередко они несут важную символическую нагрузку: порой лилия может олицетворять плодородие и пропитание, порой – чистоту или девственность, а в других случаях быть атрибутом могущества и верховной власти. Эти три значения слились воедино в средневековой лилии, которая была одновременно символом плодородия, девственности и власти.
Лилия в виде стилизованного (а не существующего в реальности) цветка стала атрибутом монархии, сначала в Византии, потом в Западной Европе. Мы видим ее на скипетрах, коронах, мантиях, на всех внешних знаках королевской либо императорской власти. Характерный пример такого использования этого символа мы наблюдаем у Карла Лысого, короля франков (843–877), затем императора Запада (875–877) во все продолжение его царствования. Окружавшие его люди читали сочинения Отцов Церкви, которые воспринимали лилию как царственное растение. Наставник короля, Валафрид Страбон (808–849), автор любопытного сочинения под названием «Hortulus» («Садик»), своего рода трактата по ботанической символике, даже называет белоснежную, незапятнанную лилию «царицей цветов» 85.
В то же самое время лилия, оставаясь атрибутом королевской власти, обретает значение религиозного, главным образом христологического символа. Корни этого явления следует искать в одном из стихов Песни песней, который множество раз цитировали и комментировали Отцы Церкви, а затем их последователи: «Ego flos campi et lilium convallium» – «Я нарцисс Саронский, лилия долин!» (Песн. 2, 1). Начиная с эпохи Каролингов и до XII века нередко можно было увидеть изображения Христа на фоне лилии или в цветке лилии. Однако с XI века на эту христологическую символику все заметнее накладывается группа символов, посвященная Богоматери. Это было связано с набирающим силу в то время культом Девы Марии: считается, что именно ей посвящен стих из Песни песней: «Sicut lilium inter spinas, sic amica mea inter filias» – «Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами» (Песн. 2, 2). Теперь Деву
