Ознакомительная версия.
– А тэперь дайте Олэгу курицу!.. Настоящую вареную курицу!.. Не кусками, а целиком!..
И, можете себе представить, те, кому положено, вынесли на сцену исходящий реквизит, а именно вареную курицу на серебряном подносе!..
Да, да, не сомневайтесь, они мгновенно исполнили распоряжение, как будто приговоренная курица легла в кастрюлю заранее, начала готовиться к выходу, окружив себя морковью, луком, лавровым листом, сварилась минуту назад, присыпалась солью и перцем, украсилась зеленью и рванулась на сцену играть свою последнюю роль!..
Как будто наши реквизиторы получили спутниковый сигнал, денежки взяли из своего кармана и попали, попали прямо в десятку!..
Так работали наши реквизиторы.
– А тэперь займитесь своим цыпленком, Олэг, – скомандовал Гога. – Отдайтесь этому занятью целиком!.. Рвите ее руками, не бойтесь испачкаться!.. Выбирайте куски, ешьте, дайте кусочек Сереже… Та-а-ак!.. Ваши физические действия очень просты: съесть цыпленка, получая удовольствие от еды!.. Понимаэте?.. Вам совершенно не нужно тратиться на всех этих людишек, ни-ка-ких затрат!.. Это – игра, понимаэте, игра!..
Булгаков «не только потенциально, но фактически был великолепным актером. Может быть, именно это качество и определяет вообще подлинную сущность драматурга… Если бы его попросили сыграть сочиненную им пьесу, он сыграл бы ее всю и сделал бы это с совершенством» [Курсив мой. – В.Р .] [35] .
Уж если мхатовец Марков, блистательный театральный критик Павел Марков, повидавший всех великих русских актеров чуть ли не от начала века, пишет такое, ему можно поверить вполне.
Вернее, можно быть уверенным, что Павел Александрович, как и другие мхатчики, говоря на эту тему, сдерживает себя в оценке. Не могут же они сказать, что Булгаков был актером не хуже, если не лучше, мхатовских звезд!..
Его домашние и театральные читки, о которых Р. слышал от Маркова и Виленкина, превращались в незабываемые моноспектакли. Именно так, очевидно, для понятности, оба они формулировали свои впечатления артисту Р., играющему свои представления в одиночку.
К чему я это говорю?..
К тому, что М. Чудакова имела веские основания считать, что промедление и неприезд Булгакова в Ленинград в ноябре 1931 года могли сыграть роковую роль в судьбе «Мольера».
Хотя нетрудно вообразить и обратное: появление Булгакова в БДТ и его чтение могли насторожить и испугать членов худполитсовета еще больше, чем действия Вишневского.
И все-таки
«нужно бы использовать ваш приезд для зачитки “Мольера” на более широкой аудитории», – писал ему Чесноков…
Конечно, конечно!..
Он умел делать все, что умели актеры!..
Он был суперактер, Михаил Афанасьевич Булгаков, это было настоящее чудо, они удивлялись, видя это…
Они пугались этого, вот что я вам скажу!..
Угадать актера в Булгакове было вовсе не трудно, стоило на него взглянуть. А они гордились своей проницательностью…
Когда Булгаков попросился во МХАТ на режиссерское место, а потом, для заработка – пьесы-то не шли, – предложил себя в актеры, – это был настоящий розыгрыш, роскошная мистификация, грандиозный спектакль, неужели они не поняли?..
Это был спектакль одного актера для одного зрителя, ясно?..
Как для кого?.. Для Сталина, конечно!..
И уж он-то все понял, все оценил…
И решил посмотреть, что из этого выйдет…
А с «Батумом» Михаил Афанасьевич, конечно, заигрался…
И единственный зритель сказал: «Хватит».
Неизвестно, чем бы кончилось, если бы Булгаков не умер от болезни в 1940 году… Впрочем, почему неизвестно?..
Дальше – война и вступили бы в силу законы военного времени; там начались бы игры вокруг романа, выяснения, кого напоминает Понтий Пилат…
Нет, хорошо бы эта игра все равно не кончилась…
А пока она длилась, он вел себя как актер, Михаил Афанасьевич!..
Он играл в актера, понимаете?.. Все его одевания, выходы в свет, читки, появления или непоявления на поклонах… Он разыгрывал свои этюды в письмах, за бильярдным столом, в ресторациях…
Он то и делал, что скрывал главный свой дар и дивную тайну: обожание слова, великую преданность сцене русской словесности!..
Р. сидел за столом вместе с Басилашвили на его даче в Репино, и Бас рассказывал о той репетиции тридцать два года назад, когда Гога потребовал на сцену цыпленка. И Галя, как будто к рассказу, приготовила именно цыпленка, и его окружала свежая зелень, молодые огурцы и яркие помидоры. Красное вино было тоже подано для того, кто захочет, как будто неясно, что кто-то захочет, хотя Бас в присутствии Гали сделал вид, что не захотел.
Время от времени они встречались на пару, Р. и Б., готовя избранную однажды укороченную закуску – охотничьи сосиски, черные маслины и бородинский хлеб. Под нее волшебно шла ливизовская водка «Дипломат», которой они старались держаться, хотя здесь могли быть небольшие, но неслучайные отклонения.
Начало традиции было положено однажды в Москве, в коммунальной квартире на Покровке, где рос и воспитывался будущий артист Б., лелеемый его чудесной мамой, которая в свободное от Баса время составляла «Словарь языка Пушкина».
Кухня, где родилась добрая традиция, по летнему времени была свободна от соседей, но к трапезе, а равно и к выпивке проявляли острый интерес рыжие тараканы, ведь в те времена Басик наведывался в Москву лишь изредка, а его дочка Ксюша там еще не жила.
Но тут, на даче в Репино, посреди трудного лета, в присутствии Гали, которая так славно готовит цыпленка, не говоря уже о ее музыкальных телепередачах «Царская ложа» и многих, многих других, здесь, по окончании работ над ролью Воланда, с одной стороны, и новой книгой – с другой, здесь, в виду деревьев, цветов и ягодных самобранок, встреча обретала другой колорит.
Р. и Б. начали есть цыпленка, и Олег не выдержал и стал показывать прямо за столом, как он ел того, другого цыпленка, репетируя тридцать два года назад, и сделал это так хорошо, что Р., который собрался наконец уехать в село Михайловское, чтобы писать эту историю, был искренне тронут и соблазнен: как глубоко застряла в Басике славная роль и как неисправима щедрая актерская природа…
– Ты понимаешь, – сказал Бас, – он отвлек меня от внутренней задачи и занял другими делами.
– Он вывернул тебя, как чулок, – сказал Р. – Спрятал второй план за первым…
– Но я все время видел перед собой Сережу. Был между двух огней…
– Это был Сережин спектакль, – сказал Р. – По всем приметам… А главное – по выбору.
– Ну конечно, – сказал Бас. – Но тогда он на меня обиделся…
– Это был не Гогин выбор, – сказал Р. – И не Дины Шварц. Но молодцы, что они согласились… Где-то перед вашей премьерой я был у Дины, входит Гога, и она говорит: «Георгий Александрович, вы еще придете на “Мольера”? Надо помочь Юрскому с финалом». А он говорит: «Нет. Пусть Сережа справляется сам». Показал, как он может, и отошел в сторону…
– Вот как? – сказал Бас. – Это интересно…
Монахов тоже держался в стороне.
Первое лицо театра, назначен на заглавную роль и стоит в стороне…
Что же это? Деликатность или осторожность? Вот вопрос, который мучил артиста Р.
Если бы «Мольера» прочел Николай Федорович, это было бы даже лучше, чем Булгаков. Лучше для судьбы спектакля. К выраженной прямо позиции прислушался бы еще кто-нибудь, хоть двое или трое, и тогда за «Мольера» было бы большинство.
Но Монахов почему-то держался в стороне…
Он пришел в театр будто случайно, будто забыл книгу в гримерке и задержался, читая. Но он и не думал ее читать. Он приносил в театр только те книги, которые производили нужное впечатление обложкой, и эта была такая, с серпом и молотом. Пока шла катавасия, он сидел в своем кресле и ждал, чем она кончится. Догадывался, конечно, но ждал.
Монахов смотрел в зеркало и видел, каким будет его Мольер.
Тут и Маковецкого не надо было звать, хотя он привык с ним работать.
Сначала он называл его Сергеем Марсельевичем, потом Сергеем, потом Сережкой. Когда Маковецкий завел казацкие усы, Монахов стал дразнить его Бульбой. А однажды, после удачной выпивки с французским коньяком, приклеил мастеру грима женское имя Марселина и этой манере не изменял.
Правда, такое панибратство Монахов позволял себе только за закрытой дверью, а выглядывая в коридор и призывая мастера, раздельно и вкусно выговаривал имя-отчество…
– Сергей Марсельевич!..
Николай Федорович почему-то знал, что Мольер терпеть не может парика. Знал не из книг. То есть когда Жан-Батист на сцене Пале-Рояля и играет роль, он прикроет голову чем-нибудь, что подберет Марселина. Но «за кулисами» – только со своим лицом, только. Начесать волосы на лоб и запустить виски…
Разумеется, в королевских покоях – в белых буклях, по форме, а так…
– Отстань, Марселина!
Он представил себе сцену с Бутоном в четвертом акте, она с первой читки сделалась сладкой приманкой.
– Тиран, тиран, – скажет он в отчаянье, но совсем просто, как будто объясняя, и зал замрет, замрет…
Ознакомительная версия.
