Ознакомительная версия.
Незадолго до того я видела в его постановке «Дядюшкин сон» с блистательной венгеркой Мари Тёречик в роли Марии Александровны Москалевой. Текст Достоевского читался по принципу гекзаметра: паузы, смена дыхания, быстрая-быстрая речь, повтор слов, когда от волнения не хватает дыхания. Я сочла это открытием новой техники, применимой ко всему современному театру. И к Пушкину, естественно, тоже.
И еще: на фестивалях в разных странах я иногда встречалась с Васильевым и ребятами из его «Школы драматического искусства». Они по-другому одевались, держались свободно и интеллигентно, занимались ушу, показывали отрывки из «Илиады», в которых ловко работали с пачками. Мне нравилось, что они разрушают обычное представление о театре и об актерах. У меня появился азарт войти в их замкнутый круг, освоить их манеру чтения стихов и еще раз подышать студийностью.
Очень мне понравилась и концепция спектакля «Каменный гость», или, как он объявлен на афишах, «Дон Жуан, или „Каменный гость“, и другие стихи».
Содержание спектакля не ограничивается сюжетом – четырьмя сценами маленькой трагедии «Каменный гость», а вбирает в себя множество стихотворных текстов разных лет, охватывает почти весь литературный путь Пушкина, начиная от юношеских хулиганских стихов до горечи элегии «Безумных лет угасшее веселье…». От озорной языческой античности – к христианству. Тема спектакля – духовный путь Пушкина.
Стихотворения возникают по внутренней логике, а внешне кажется – спонтанно, непринужденно включаются в действие «Каменного гостя». Например, один просто шоковый момент, когда на просьбу «Спой, Лаура, спой что-нибудь» и ее реплику: «Подайте мне гитару», – я, то есть Лаура, с каким-то коротким жестом выкинутой вперед руки начинаю «Прозерпину». Вместо привычной на сцене «испанистики» типа «Шумит, бежит Гвадалквивир» вдруг:
Плещут волны Флегетона,
Своды тартара дрожат:
Кони бледного Плутона…
А поскольку, как известно, слова песни Лауры сочинил Дон Гуан, сцены ужина у Лауры и заключительная сцена у Доны Анны связываются некоей потаенной «инфернальной» нитью.
Конструкция текста, по-моему, идеальна. Но она не навязывается зрителю, она «вещь в себе». Ее можно и не разгадывать, а просто любоваться красотой. Также и семиотика спектакля. Предметов на сцене немного, однако они тоже неоднозначны, и каждый можно было бы расшифровать по-разному. Например, почему, когда Дон Карлоса убивают, мы (в этой сцене – «бесы») заворачиваем его в ковер? А вот записать такой сложный драматический спектакль, передать словами многослойность мышления режиссера невозможно.
Мой Пушкин остался моим, но утвердилась новая техника чтения стихов. Любимов, который поставил несколько пушкинских спектаклей, посмотрев нашего «Дон Жуана», сразу спросил меня: «Трудно было освоить эту технику?» Он-то понимает! Он сам, работая над «Борисом Годуновым», стремился к тому, чтобы строка была объемной, следил за цезурой. «Товарищ, верь…», где было пять Пушкиных, «Пир во время чумы» – все это и моя биография… Но, на мой взгляд, «Каменный гость» Васильева – совершенно новый этап в освоении Пушкина, в раскрытии духовного пути поэта. И, следовательно, в области формы, техники стиха, звучащего со сцены.
Правда, «Безумных лет угасшее веселье…» в финале я читаю «по-старому». Для Васильева спектакль, по сути дела, заканчивается, когда уходят Дон Гуан и Лепорелло. Отрабатывая с нами каждую интонацию на протяжении всего спектакля, здесь он разрешил читать как угодно. Вот я и читаю…
Когда мы играли спектакль у французов, то устроено было так: справа от сцены повешен большой экран, на него до начала действия проецируется подстрочник стихов. Публика рассаживается, начинаются титры, но в зале гул стоит невообразимый!..
У французов удивительно коллективное сознание. Они встают в одно и то же время, звонят друг другу в 8 часов утра, чтобы спросить «Са va?», потом едут на работу. С двенадцати до часу у всех второй завтрак, с семи до девяти – ужин. На Новый год, например, они все почему-то возвращаются домой в полчетвертого утра, хотя понимают, что попадут в пробку (два раза в Новый год я была в Париже и тоже почему-то уезжала домой в полчетвертого). Коллективное сознание… Вот они входят в зал, идут титры, они не замечают, у них рассеянное внимание, но стоит дать им знак колокольчиком, и они все замолкают и начинают читать титры.
Когда мы приехали, весь театр Мнушкиной был расписан тибетскими сюжетами, на заднике сцены нарисованы два огромных восточных глаза – потому что в это время у Мнушкиной шел спектакль «И внезапно – ночи без сна», о тибетской жизни.
Гримерные – огромное открытое помещение со множеством постаментов на разных уровнях. Мы ничем не были отгорожены друг от друга, а от фойе нас отделяла занавеска с большими дырами, в которые заглядывали зрители, чтобы увидеть, как мы гримируемся. Во время тибетского спектакля в антракте актеры раздавали тибетскую еду, очень вкусную. А когда приехали мы, то Мнушкина попросила, чтобы их научили варить борщ. Тогда наш осветитель Ваня показал, как готовить борщ и салат «Таежный» (оливье под майонезом). А еще была водка. И весь месяц зрители ели это до и после спектакля. И каждый раз за стойкой буфета стояли актеры.
Вообще у Мнушкиной коммуна, или, точнее, секта. Актеры с утра до вечера в театре, многие даже живут в нем, сами себе готовят, сами продают еду зрителям. Однажды после нашего спектакля собрались молодые французские актеры, все сидели за большим круглым столом. Я пришла позже, они уже поели борща, а мне налили целую плошку. Я сижу, наворачиваю этот борщ, они спрашивают: «Видимо, это русская традиция – есть борщ после спектакля?» Я говорю: «Если я вам скажу, что я первый раз в жизни ем после спектакля борщ, – вы все равно не поверите…» Им казалось, что это наша традиция, и она им очень нравилась.
Чтобы вы немного представили этот спектакль, приведу отрывок из «Фигаро». Написал статью Марк Фумароли из Французской академии:
«Можно было посмотреть в Картушри де Винсен спектакль приехавшего из Москвы театра-школы Анатолия Васильева на основе „Дон Жуана, или Каменного гостя“ Александра Пушкина. Белая, абстрактная, ярко освещенная сцена. Четыре актера (два Дон Жуана и две Доны Эльвиры) произносят текст, акцентированный лирическими стихами Пушкина. Перевод проецируется со сдвигом во времени на боковом экране.
Актрисы и актеры Васильева внутренне красивые, способные, волнующие, как герои и героини эпопеи. Они обладают лицом, чертами, глазами высших существ. Одна из актрис, Алла Демидова, наиболее хрупкая и волшебная, обладает сценической энергией славянской Едвиги Фейер. Она не ученица Васильева, но смогла без труда органично войти в его стиль.
Голоса квартета великолепны, русский язык Пушкина звучит, как натянутые струны виолончели. Актеры почти постоянно неподвижны. Но они переживают свое слово с такой интенсивностью, что их совместное присутствие заставляет гореть сцену. На ум приходит пламя света, исходящего от иконы.
Есть что-то чрезмерное, для нашей французской привычки, в этой как бы литургической и сакральной манере делать театр, и это на тему Дон Жуана – тему прежде всего светскую. Сам режиссер – человек огня, который одновременно похож на старца Зосиму из „Братьев Карамазовых“ и на Ставрогина из „Бесов“. Его следующий спектакль? „Государство“ Платона! Один из заветов в его театре-школе: „Не выходить; снаружи – грязь“».
Можно кричать о секте. Остается только то, что эти исключительные актеры подняты выше самих себя педагогикой Васильева, их жреца русского языка, их героического вдохновения.
К середине 80-х годов, когда я работала в Театре на Таганке, играла Машу в «Трех сестрах», Марину Мнишек и другие роли в спектаклях Ю.П. Любимова, мне показалось, что манера «Таганки» себя исчерпывает. Хотелось расширить рамки профессии и поработать с режиссерами иной школы.
Здесь появился Роман Виктюк. Мы стали с ним репетировать «Кто боится Вирджинию Вульф?», задумали еще какую-то работу, словом, друг друга нашли. Мне нравилось, как он вел себя: очень демократично, можно было чувствовать себя раскованно, свободно высказываться, не опасаясь, что заходишь на чужую – режиссерскую – территорию. Тогда я говорю ему: «Роман, есть гениальная пьеса – „Федра“ Цветаевой, она написана, как „Пугачев“ у Есенина, на одном дыхании.
Скорее это даже не пьеса, а поэма – как „Поэма Горы“ или „Поэма Конца“, но с сюжетными линиями, хотя это тоже „авторская вещь“, то есть все персонажи – и у Есенина, и у Цветаевой – говорят одним языком, языком поэта».
Виктюку понравилось мое предложение, мы начали репетировать, но очень скоро поняли, что можем легко обломать зубы. Например, как передать такое, цветаевское: «восславим скоробеж, восславим скородеж»? Возникла идея образа автора, Цветаевой. Тогда стали искать новые средства для разработки сюжетных линий. Попробовали сцену Федры с Кормилицей сыграть вдвоем с партнершей – получилось на бытовом уровне, провал. Решили: я одна буду и Цветаева, и Кормилица, и Федра, но это запутало бы публику окончательно; и тогда возникла и вылилась в самостоятельное действующее лицо тема Рока, какой-то черной силы, которая ведет и Федру, и Цветаеву к гибели. Для этой темы нам слышался мужской голос – был приглашен молодой Дмитрий Певцов.
Ознакомительная версия.
