— Изо дня в день, жертвуя сном, отдыхом, всем, я читал и писал, чтобы, возвратившись в родной город, служить своей нации.
— Человек для того и живёт, чтобы служить своей нации.
— Уже два года, как я здесь, и за это время я имел дело лишь с четырьмя больными… Ну теперь вы понимаете, как поощряются у нас врачи?!
— Это большое несчастье. А что, у здешних жителей разве нет болезней?
— Болезни есть, но у здешних больных нет национального чувства.
— Неужели?
— Да, да. Если армянин заболел, он обращается к врачу-иностранцу; увы, он не ведает, что болезнь армянина может излечить только армянин, что горю армянина чужой помочь не может… У нас насчитывается более двух тысяч армянских врачей, однако из них лишь двое-трое живут, можно сказать, богато, а остальные сидят-ожидают с утра до вечера, когда же, наконец, объявится хоть один больной.
— У вас тяжёлое положение.
— Ну почему, почему, — возведя глаза к потолку, завопил врач, — наши отечественные больные лечатся у иностранцев? Ох, это наше преклонение перед всем иностранным! Ох, эта наша любовь ко всему чужому! Отстанет ли она когда от нас?..
— Любовь к чужому — это нехорошо.
— А с другой стороны, среди нашей нации болезней сравнительно мало, то есть не так много, чтобы мы, врачи, могли совершенствоваться в деле врачевания. Ну и конечно же, нация, в которой многие заболевания встречаются пока довольно редко, не должна надеяться на появление среди нас врачей столь же искусных, каковы они в Европе… Уместно добавить: как не должна надеяться на появление в её литературе талантливых и гениальных авторов та нация, представители которой, за немногими исключениями, к чтению книг не приохочены.
— Истинная правда.
— Нет, вы не представляете, Абисогом-ага, в каком я отчаянии!.. Тысячу раз, две тысячи раз проклинал я себя за то, что сделался врачом. Ах, как я хотел бы превратиться из врача в тяжело больного и… умереть! У нас, уж поверьте, куда лучше болеть, нежели врачевать, поскольку даже среди образованной части наших соотечественников невежество ставится выше учёности, легкомыслие предпочитается обстоятельности, а изуверам оказывают больше внимания, нежели апостолам. Боже праведный, о, я клянусь, если когда-нибудь кто из высокопоставленных моих соотечественников обратится ко мне за врачебной помощью, имя этого больного я возвышу во всех газетах!
При этих словах Абисогом-ага проснулся, а вместе с ним проснулось и его тщеславие… Какое приятное времяпрепровождение — с обирать недостатки простодушных людей. Хитрецы иногда так мастерски маскируют свою натуру и притворствуют, что собиратели их недостатков только разводят руками, ибо хитрецы эти то коварными прикидываются, то наивными, то неучами, то учёными, то пристрастными, то беспристрастными, то лицемерными, то искренними, и когда наш выдающийся соотечественник, гениальный Церенц[9] представляет в них фигуры странные, неестественные, со всех сторон раздаются неодобрительные возгласы, дескать, Церенц в искусстве создания образов ещё совсем Манукенц[10], смотрите — в одном и том же лице он изображает и Адама и антихриста, и чёрта и ангела, и Зоила и Гомера, и женщину и мужчину. Однако винить ли за это белобородого Церенца, если создаваемые им герои — все хитрецы?.. Извините, Абисогом-ага и господин доктор, что я прервал вашу беседу, я от роду нетерпелив, и когда говорю, не могу остановиться, как часто ни наказывали бы меня за эту дурную привычку. Да, Церенц изображает людей не такими, каковы они есть, а какими они ему предстают. И Церенц вправе продолжать отращивать свои волосы, хоть они у него и так длинны, поскольку у нас есть авторы, которые отпустили себе ещё более длинные волосы и представляют своих героев не такими, каковы они в действительности, а какими хотели бы их видеть. Именно поэтому, например, авторы-женщины, когда они пытаются изобразить Гайка[11], Вардана[12] или Арташеса[13], вкладывают в их уста слова Виктора Гюго либо суждения Мольтке. Им кажется, что изобразить Адама без всяких прикрас и со всей его простотой — это значит потерять талант, буде он у них есть, или умалить свой гений, которым они якобы одарены, или, наконец, лишиться известности, которую они мечтают приобрести. Говорил им кто-либо, что куда труднее правильно воспроизвести чей-нибудь портрет, нежели нарисовать портрет воображаемый? Никто не говорил. Внушал им кто-нибудь, что художник, до того как взяться за создание портретов, должен научиться копировать их? Никто не внушал. И отважится ли кто в наше трудное время беспристрастно покритиковать чьё-нибудь произведение?.. Наши критики, за редкими исключениями, надевают сразу двое очков, чтобы в том или ином сочинении найти красивые места, найти, а не увидеть, ибо того, что видишь, искать не надо. Они, однако ж, ничуть не отличаются от цензоров, хоть последние в тех же нынешних публикациях ищут лишь места некрасивые… Я не знаю ни одного критика, который дерзнул бы, напав на некрасивую публикацию, схватить её за горло и умертвить. Не умертвит, больше того, постарается подкрасить, обнаруживая в ней какие-то красивости и выставляя их напоказ, лишь изредка, да и то мельком, отмечая её несуразности и некрасивости. Нет, господа критики, вы неправы! Убивайте, говорю я, некрасивые сочинения, и вы защитите красоту… Вы, возможно, думаете, что столь строгой критике я подвергаю только чужие произведения, а к героям собственных «Попрошаек», все речи которых перелаю здесь слово в слово, не прибавляя к ним от себя ни звука, отношусь снисходительно? Ничуть не бывало, тем более, что и у моих персонажей недостатков порядочно, и я собираюсь по ним ударить… Большим недостатком считаю даже и эту свою манеру — время от времени, вот как и сейчас, прерывать рассказ и пускаться в пространные и не относящиеся к делу рассуждения. Но, с другой стороны, недостаток этот является моим преимуществом, поскольку именно благодаря ему я овладеваю вниманием нескольких читателей, — недостаток, способствующий устранению недостатков. Итак, я остановился и на моём одном недостатке, обратимся же к нашей истории…
Абисогом-ага, как мы уже сказали, сразу насторожился, когда врач поклялся, что, если кто-нибудь из лиц, принадлежащих к высшему обществу, однажды обратится к нему за помощью, он напишет о нём во всех газетах, — насторожился, и в то же мгновенье у него возникло желание прикинуться больным.
— Это хорошо, — сказал он врачу, — что ты пришёл сюда: вот уже несколько дней мне как-то не по себе.
— На что жалуетесь? — спросил врач.
— Тяжесть какую-то чувствую.
— В каком месте?
— В каком месте?..
— Да.
— В нутре.
— Как у вас с аппетитом?
— Хорошо.
— Пищу перевариваете быстро?
— Перевариваю.
— По ночам спите спокойно?
— Спокойно, но вот в нутре какая-то тяжесть.
— Голова побаливает?
— Да.
— И время от времени слабеете?
— Да, слабею.
— Иногда вас знобит?
— Да, да, знобит… — И в сторону — Сроду меня не знобило.
— А после озноба — жар?
— Жар какой-то.
— А после жара — пот?
— Пот какой-то.
— По утрам во рту горько?
— Во рту горько.
— Ясно. Ничего особенного, пройдёт. Вы просто простудились.
— Я тоже так думаю, я простыл.
— Многие врачи простуду путают с другими заболеваниями, прописывают лекарства не от неё, и больной получает ещё какую-нибудь болезнь.
— Это хорошо, что ты не путаешь, дай мне твои лекарства, чтобы я ещё чем-нибудь не заболел.
Врач вытащил из кармана не то записную книжку, не то блокнот, вырвал лист бумаги и, написав на нём несколько слов, протянул Абисогому-аге, говоря:
— Это микстура, вроде розовой водички, будете пить через час по кофейной чашке. Горьковата, зато целительна.
— Очень хорошо.
— Забыл спросить: а какой у вас стул?
— Стул?.. Я же на диване сижу?!
— А!.. По утрам выходите? — спросил доктор, выразив свою мысль другими словами.
— Два дня прошло, как я здесь, и ни разу не смог.
— Правда?
— Зачем мне неправду говорить?
— Что ж, пропишу ещё одно лекарство.
Врач выписал рецепт и отдал его пациенту.
— Сперва примете вот это лекарство, — сказал врач, — чтобы завтра утром вы смогли… А потом и микстуру выпьете.
— Значит, выпью это твоё лекарство и завтра утром схожу?
— Да, обязательно.
— Вот это я понимаю! Но… а вдруг завтра опять гости придут и опять разговорятся?
— Гости не помеха.
— Как не помеха? Уж второй день выйти не дают — сидят, трещат часами. Но завтра утром я во что бы то ни стало выйду, схожу снимусь…
Врач, сделав паузу, попытался выразиться ещё яснее:
— Я говорю, желудок у вас — как?
— Как у каждого, обыкновенный.
— Твёрдый?
— Кто его знает? По правде говоря, никогда у меня не было интереса узнать, твёрдый он или нет. Что за охота пустяками заниматься?
