Элоди. Не знаешь больше, что говоришь.
Адольф (расхаживая по комнате в возбуждении). Знаю! Очень хорошо знаю! Женщина, которая всё ещё отдаётся мужчине двадцать лет спустя после того, как кровь или моча ударили ей в голову, только потому, что этот мужчина её содержит и с согласия соседей ежедневно ложится рядом в постель, это проституция! Вот именно! Я, видишь, выражаюсь ясно и чётко! А мужчина, который берёт женщину только потому, что она под рукой и в его распоряжении, что все в курсе их отношений, и это удобно, позволь сказать тебе, что это просто убожество! Или развратник!
Элоди (раскалывается плохим смехом). Видел бы ты себя, как ты расхаживаешь по комнате среди ночи, в цилиндре, в ночной рубашке, неся нелепости, которые даже не сам придумал. Ведь ты прекрасно знаешь, что не тебе первому пришли в голову эти глубокие мысли. Нелеп ты, дружок. Впечатление, что ты играешь в бульварной пьесе!
Адольф (торжественный, как стяг на ветру). Может быть! Вот ты так много читаешь, но если бы кругозор твой был ещё шире, дорогой синий чулок, если бы ты, действительно, всё прочла, ты б давно бросила своих Валери, Жидов и Клоделей, своих Кокто и всех этих молодых как бы глубоких авангардистов! Ты б поняла, что, в конце концов, плохо написанные, с неуместными событиями и неоправданными встречами, словами, словами, словами, только словами вместо мыслей и чувств… только водевили, только они трагичны и похожи на настоящую жизнь! (Вскрикивает.) Только Фейдо говорит о судьбе человеческой! (Прибавляет.) И Паскаль. Я слишком понимаю, настолько я нелеп в настоящую минуту, поверь мне. Но я также осознаю и своё величие. Этот бесцветный фальшивый персонаж, вышагивающий в цилиндре и в трусах по сцене, приложив одну руку к сердцу, а другую к заднице горничной, се человек! (Вдохновенно заявляет.) «Ежели хвастает, принижу его, если унизится — вознесу, и вечно буду ему противоречить…»
Элоди (прерывая его). Перестанешь ты говорить глупости?
Адольф (сбитый на лету, грустно идёт сесть на кровать, и трогательно заключает). Я кончил, не беспокойся. Я был слишком претенциозен. Отрекаюсь. (Добавляет ласково.) Если в этом только жизнь заключается, надо было заранее предупреждать, я б так не волновался. Я выступаю в плохом жанре, да ещё и издержек не оплачиваю. Теряю с каждым спектаклем. Так что предпочитаю молчать. Как-нибудь на днях я прострелю себе голову.
Элоди приближается; она делает непонятный жест, не то добрый, не то злой; спокойно говорит…
Элоди. Какой ты глупый, это тебе не поможет? Если ты и умрёшь, я всё равно буду твоей вдовой. Облачусь в траур и в день поминовения мёртвых пойду рыдать на могилу. И ни одна из тех, кого, тебе казалось, ты любил больше меня, права на это иметь не будет. Потому что я одна была твоею женой.
Адольф (глядя на неё, неожиданно другим тоном, почти человеческим). Я думаю, что в глубине души ты злая, бедная моя Шарлотта.
Элоди (после некоторого молчания, вскрикивая). Да, злая! Но это ты сделал меня такой. Я была хорошая умная понимающая, чувствительная, все друзья из нашего теннисного прошлого тебе это скажут. А теперь я кричу, раздаю пощёчины, я обвиняю, роюсь в твоих карманах, заставляю за тобой следить, я всё время жалуюсь друзьям по телефону… Я лаю утром, когда просыпаюсь, лаю вечером, когда ты подходишь своими толстыми ногами к кровати, в ночной рубашке, такой нелепый. Я показываю зубы, кусаюсь, я веду себя, как собака, которой страшно… Только в этом твоя вина. Нужно было помешать мне такой становиться. (Бросает ему с ненавистью.) Как муж сделает, такой жена его и будет!
Адольф (уставший, после паузы). Никогда мы не сможем спокойно поговорить, чтобы хоть раз понять друг друга?
Элоди (глухо). Никогда. Знаю я твои слова. Ты меня словами своими сперва взял. Когда ты добренький, это означает, что ты лжёшь. Или чего-нибудь приготовил. Я тебя слушаю-слушаю, как дура, а потом вдруг пойму, что ты меня же надул.
Адольф. Нет у меня намерения, как ты говоришь, тебя надувать. Когда я тебя надуваю — и сам надуваюсь. Я смирно работаю, как могу, всю неделю… мне хотелось бы быть счастливым. Старея, когда громкие слова уже сказаны, а красивые жесты сделаны, понимаешь, что в принципе, ничего другого ты и не хотел. Мне бы хотелось быть счастливым.
Элоди (упрямо). Ну, тогда сделай счастливой меня.
Адольф (грустно продолжает). Хотелось бы, чтобы и дети тоже были счастливы. А они беспокойны. Взгляд Тото тревожит меня. Все ночи напролёт ему снятся кошмары. В конце концов, мы их родители!
Элоди (чопорно). Дети хотели бы видеть мать счастливой. Дай мне то, что дают любимой женщине, и дети твои будут счастливы.
Адольф (орёт). А я?
Элоди. Что значит, «а я»?
Адольф. Да. А я?
Элоди (обиженная). Ах! А я?
Адольф. Что, ты?
Элоди. Да. Я! Я! В последние годы молодости, которые мне остались, я что… я не имею права хотя бы на малую долю счастья?
Адольф. Имеешь. Как и все.
Элоди. Так лучше обо мне позаботься, а не о других! Мне хочется, чтобы теперь думали обо мне, только обо мне! Я хочу быть, наконец, обожаемой женщиной, во всём уваженной, ухоженной, женщиной, которая путешествует в первом классе, с роскошными чемоданами! Я хочу увидеть пирамиды, Венецию, Гранд-Канал, Неаполь увидеть — иль умереть! Хочу ехать по авёню дю Буа в автомобиле с откинутым верхом, спуститься по громадной лестнице Оперо во время вечера, на котором присутствует президент республики, хочу быть самой красивой, хочу, чтобы на меня оборачивались. На меня! На меня! На меня!
Адольф (кричит). На тебя! На тебя! На тебя! Только одно сказать можешь: я!
Элоди. Да, я! Немного меня! Я довольно подтирала твоих детей, ворчала на твоих горничных, считала твои деньги! Теперь я хочу думать только о себе! (Кричит, как сумасшедшая, как будто зовёт на помощь.) О себе! О себе! О себе! На помощь!
Адольф (выпрямляясь, черствеет, и, как бы, сделав открытие, кричит). А я?
Элоди. Что, ты?
Адольф. Да, я! Я тоже хочу немного о себе подумать!
Элоди. О себе? Ты только этим и занимался, что о себе думал, эгоист, вместо того, чтобы обо мне подумать!
Адольф. Я?
Элоди. Ты! Да — ты!
Адольф (оскорблённый). Думал о себе, когда сам только о тебе и думал?
Элоди. Ты лжёшь! Ты думал только о себе, а обо мне никогда! Это я думала только о тебе! Но теперь я думаю только о себе!
Адольф. Это круто! Ты думала только обо мне, ты?
Элоди. Да, о тебе. Только о тебе! А ты?
Адольф. Я?
Элоди. Ты-то когда-нибудь обо мне подумал? Так что мне нужно самой, потому что иначе, кто ж обо мне позаботится?
Адольф. Но, чёрт побери, обо мне немного подумай!
Элоди. Нет! Обо мне! Ты обо мне подумай!
Адольф. Обо мне! Обо мне! Ты одно только и можешь сказать, обо мне! А я? Я? Я тоже ведь существую!
Элоди. А я? А я? Я не существую, может быть? Я! Я! Я!
Адольф. А я? А я? А я?
Эта сцена превращается в приступ сумасшествия. Они крутятся друг вокруг друга, даже больше не говорят «я», а лают. В конце концов, они падают на четвереньки, пытаясь укусить друг друга, и лают, как собаки. Только лай и слышно.
Я! Я!.. Я! Йа-йа! Йа!.. Йай-йай-йай!.. Йа! Йа!
Сверху раздаётся голос Тото, он кричит…
Голос Тото. Папа, мама, перестаньте!
В рубашке и с шалью на плечах входит Горничная в бигуди, вне себя…
Горничная (орёт). Да прекратите вы или нет? Дети плачут, опять я должна идти к ним и их успокаивать!
Я посуду закончила мыть в 10-ть часов, а завтра в 7-мь кофе, у меня тоже право на сон имеется — теперь законы есть! Полюбуйтесь-ка, люди добрые! Всё-то у них для счастья есть: и положение, и дети сыты-здоровы… квартира, не болеют они, есть даже Горничная! И вот тебе но — плачут и стенают, по ковру на карачках ползают и лаются друг на дружку, как собаки, ну!
Нужно б мне было уйти и к другим наниматься! Меньше бы времени на рыдания и сетования тратила!
Я здесь только горничная, конечно, и с месье сплю, потому что так всегда было, на всех, где я состояла, местах. Он, впрочем, чистый и ласковый, но я молочнику моему верна! И в доказательство дотронуться ему до меня до свадьбы я не позволяю! А, когда мы поженимся, когда оба накопим денег, годика так через два, я ему суп буду варить и носки штопать, грязь из портков его выколачивать, вот тогда он сможет на меня залазить в своё удовольствие, когда захочет… мой будет мужик, вот и всё!
