Когда он поднимался по лестнице, Лили следовала за ним по пятам — так близко, что практически дышала ему в спину.
— Что она тебе вчера наговорила? — поинтересовался Северус подозрительно.
Лили зарделась.
— Ничего. Совсем ничего.
— Даже моя настольная лампа лжет не столь неумело.
— Ну разумеется — она не краснеет, и у нее нет лицевых мускулов, — он по-прежнему не сводил с нее взгляда, и Лили поморщилась.
— Я не... Послушай, она правда ничего такого не сказала. Просто... давай лучше не будем об этом, ладно? Это же твоя мама.
— Хорошо, — согласился он, притворяя за собой дверь в комнату. Чтобы не дать ей совсем захлопнуться, он вставил в щель между створкой и косяком старый ботинок — мало ли что матери в голову взбредет, еще ворвется и вышвырнет их обоих в окошко. — Я ее знаю — ты, скорее всего, вообще ни при чем. Она со всеми себя ведет... так же обаятельно.
Лили таращилась по сторонам — с любопытством нескрываемым, несомненным и весьма заметным — но прервалась и взглянула на него как-то странно.
— Со всеми? Даже с тобой?
— Такая уж она есть, — произнес он, ощущая привычную пустоту окклюменции где-то на периферии восприятия. И добавил неожиданно: — А знаешь, ты права — я не хочу об этом говорить.
Кажется, Лили не могла решить, расстроилась она из-за этого или обрадовалась.
— Следует ли мне уточнить, какое злодеяние совершила Петунья на сей раз, или же от расспросов предпочтительней воздержаться?
Лили стянула влажную куртку, исхитрившись вложить в один-единственный вздох целую гамму недовольства, и осталась в зеленом джемпере — Северус еще ни разу его не видел. На комплимент он, однако, не отважился, хотя и не понимал ее нелюбви к зеленому — этот цвет делал ее красоту поистине ослепительной.
— Ох, очередная глупость... — Лили улыбнулась, протягивая ему куртку, и от этого он едва ее не выронил; повесил куртку над калорифером, чтобы просушить мокрые пятна — но руки его при этом дрожали.
— ...так вот — стою я, значит, на пороге, собираюсь выходить, но тут ворвалась Петунья и погребла меня под горой грязной посуды — фигурально выражаясь, — пояснила Лили, заметив гримасу на его лице. — В том смысле, что она выросла как из-под земли и выдала эту свою фирменную усмешечку и грязную посуду, чтобы я все помыла, раз уж она готовила.
— Она никогда не позволяла тебе принимать участие в готовке, — припомнил он — словно сработала вспышка памяти.
Лили моргнула.
— Ну да, — медленно сказала она, будто хотела что-то спросить, но не рискнула. — Так что мне досталась посуда. И вот гляжу я на эту полную раковину и понимаю, что мыть это буду лет сто... одним словом — помнишь, как я тебе вчера не дала вернуть вещи на стол?
— О, — он почувствовал, как губы сами по себе растянулись в усмешке — кажется, он разучился нормально улыбаться, — и от ярости, конечно, у тебя вылетела из головы всякая осторожность?
— Да, и перестань так мерзко ухмыляться, ты, гад самодовольный! — Лили сверкнула глазами, неубедительно рассердившись. — Одно-единственное дохленькое, завалященькое чистящее заклятье — и вот уже через пару минут в комнату влетает сова с предупреждением из этого поганого Министерства!.. Правда, Петунья взвизгнула, когда увидела сову — хоть что-то вышло хорошее... — добавила она задумчиво.
Северус фыркнул; похоже, он разучился не только улыбаться, но и смеяться.
— А потом мы немного поцапались, а потом я объясняла маме, что стряслось, а потом мы поспорили из-за... — Лили кашлянула, порозовев, и он догадался, что мать спросила, куда она собралась, и ответ ей не понравился, — в общем, Петунья вела себя как последняя... Петунья, вот почему я готова была плеваться огнем, когда ты встретил меня на улице.
— И поэтому ты как-то упустила из виду сыплющийся на тебя мокрый снег, — съехидничал он.
— Да тут и белого медведя не заметишь и продолжишь идти, только чтоб к Петунье не возвращаться, — сказала Лили. — Сев, а почему мы все еще стоим?
— Вместо того, чтобы?..
— Сесть, разумеется!
— Хм, ну раз уж ты у нас гриффиндорка, — произнес он, одарив стул у письменного стола взглядом, какого заслуживало бы зелье Крэбба или Гойла, — то, коли чувствуешь в себе должный душевный подъем, можешь попробовать укротить вот этот стул — он всегда будет рад гостеприимно уронить тебя на пол.
— Тогда уж проще срезать путь и сразу устроиться на полу, — ответила она, усаживаясь по-турецки. — Не хочу, чтобы ты подавился, сдерживая смех.
— Да я бы и не стал... сдерживаться, — сказал он непринужденно.
Бог весть отчего Лили отреагировала на эту совершенно невинную (по его меркам) ремарку так, словно готова была вот-вот удариться в слезы. Пока Северус, ошеломленный, пытался вновь обрести дар речи, Лили схватила его за руку и прошептала:
— Сев, как же мне тебя не хватало.
Он молчал, не доверяя собственному голосу. Вот уже во второй раз за два дня она к нему прикоснулась — именно к нему, намеренно, не нечаянно и не вследствие каких-то посторонних эмоций. Он мог только смотреть на ее руку — на пальчики, сжатые на его ладони — и думал о том, что ему бы и в голову не пришло даже мечтать, что Лили когда-нибудь скажет: "Я знаю, что ты был Пожирателем Смерти", а потом: "Мне тебя не хватало".
— Сядь ближе к калориферу, — внезапно у него сел голос, — у тебя руки замерзли.
— Извини, — сказала она, передвигаясь к обогревателю.
— Ты не обязана... — он осекся: это опять прозвучало слишком жестко. Постарался выровнять дыхание. — Я тебя ни в чем не обвиняю. Просто... в доме слишком холодно.
Лили молча кивнула. Северус был уверен, что у нее в голове вертится множество вопросов, но нарочно не стал подглядывать.
— Сев...
Он снова решил выждать — старательно не глядя на то, как Лили закусила нижнюю губу, потому что от этого зрелища чувствовал себя каким-то педофилом. Возможно, на самом деле ей и двадцать один — хотя, если так рассуждать, он все равно получается полным извращенцем — но выглядела она все равно на шестнадцать. И неважно, что сам он выглядел ничуть не старше; главное, что она напоминала ему студентку. А студентки его отнюдь не привлекали — никакой фетишизации школьных мантий и галстуков; наоборот, он терпеть их не мог. При виде подростков в форме он тут же вспоминал о проверке домашних заданий и о недописанных планах уроков — прямая дорога к язве желудка...
— Не знаю даже, с чего начать, — заговорила Лили сокрушенно. — У меня целых десять триллионов вопросов. А потом еще миллион.
— Квиддич по-прежнему ненавижу, — сообщил он хмуро.
Лили прыснула.
— Чудесно. Значит, их осталось всего десять триллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто...
— Стоп. Хватит.
Она хихикнула — кажется, немного нервозно; потом выражение ее лица переменилось — так поток воды размывает твердую поверхность — и она задала тот самый вопрос, от которого его бросало в холодный пот:
— Ты мне расскажешь про Гарри?
Северус невольно задумался, для чего он столько лет учился лгать опасному психопату — уж не для того ли, чтобы сейчас утаить от Лили, насколько чистосердечно, искренне и жгуче он ненавидел ее никчемного сыночка? Старые привычки вернулись к нему с той же легкостью, с какой уставший человек возвращается вечером в свою уютную постель: пусть вопросы сами диктуют ответы.
— Что ты хочешь узнать?
— Гарри — каким он вырос? — она стиснула руки; лицо ее казалось жадным, почти голодным.
— Он, — серенькая посредственность, — хорошо играет в квиддич.
— Который ты ненавидишь. Кем он играет?
— Ловцом. С первого школьного года.
На ее лице промелькнуло удивление.
— Но это же...
Северус пересказал ей этот эпизод, предусмотрительно оставив за скобками собственное негодование и концентрируясь вместо того на Минерве — на ее триумфальной победе. Лили просияла, сверкнув влажными глазами — и, к собственному удивлению, он почувствовал, как тает внутри застарелая, удушающая злость на ту давнюю несправедливость.
— А что еще? Какие они, эти его друзья?
Грейнджер, которая только и умеет, что вызывать у меня мигрень, и Уизли, который вообще ничего не умеет.
— Они всегда вместе, — сказал Северус, не без удовольствия припоминая те редкие случаи, когда неразлучная троица все-таки ссорилась. С какой бы неприязнью он к ним ни относился — видеть их по отдельности все равно было в высшей степени странно, и такого мнения придерживался не только он. Когда в стане троицы случался раскол, учительская гудела от сплетен и пересудов, а Трелони в очередной раз повторяла, что кто-нибудь из них обязательно погубит остальных — Северус, разумеется, не видел в этом предсказании ничего забавного.
— Кажется, ты говорил, что его многие любят? — как только он закончил расточать мальчишкиным прихвостням не-оскорбления, хотя бы отдаленно смахивающие на комплименты, Лили тут же задала следующий вопрос.
