— Мы, редакторы, смею заметить, о цене не торгуемся.
— Ну хорошо, пришли мне свою газету и свою бумагу, поладим…
— Однако вы же не думаете, что я поспешил встретить вас здесь из-за этой бумаги? О, нет! Это было бы слишком мелко с моей стороны. Просто я счёл долгом выразить тем самым своё дружеское расположение.
— Известно.
— Неужели вам может вдруг показаться, что этот человек, то есть я, пожелал увидеть вас лишь для того, чтобы выговорить себе полтора золотых?
— Не может, нет.
— Между тем, как это ни прискорбно, есть нищенствующие редактора, которые, с целью ограбления состоятельных новоприезжих, встречают здесь чуть ли не все пароходы… Я этого себе не позволяю… Я хочу жить, как подобает почтенному человеку.
— Понимаю — хочешь жить, как подобает почтенному человеку.
— И о вашем со мною свидании, пожалуйста, никому не рассказывайте, поскольку водятся-таки среди нас жалкие субъекты, своего рода мошенники, которые пишут всякие там дурацкие жизнеописания и в них перемывают мне косточки.
— Понимаю — перемывают тебе косточки.
— Возьмём хотя бы сегодняшний случай. Я счёл необходимым прийти и поздравить вас с приездом, пришёл и поздравил, мы разговорились, и я обещал обнародовать ваше имя в моей газете, вы же, будучи здравомыслящим соотечественником, стали одним из моих подписчиков… Скажите мне на милость, разве я вас принудил подписаться?
— Да нет.
— Наставил на вас револьвер?
— Да нет, зачем же?
— Грозил вам ножом?
— Нет, нет. Но неужели бывает и так, что, когда подписывают кого, револьвером грозятся, ножом пырнуть норовят?
— Вы меня не поняли, прошу прощения. Я хочу сказать только что вы по собственной воле подписались на мою газету.
— Да, да.
— И что при данных обстоятельствах я не сделал ничего дурного. Напротив, я поступил великодушно, обещав…
— Без сомнения.
— Я же не поступил подобно тем редакторам, которые тотчас берут вас за горло, едва вы сходите с парохода?
— Нет, эти разбойники не имеют никакого права перемывать тебе косточки… Ты положись на меня.
— Благодарю вас, весьма признателен. Всего вам хорошего, Абисогом-ага, пожалуйте как-нибудь к нам в редакцию на чашку кофе.
— Хорошо, на днях приду. А насчёт завтрашней газеты, стало быть, не забудь.
— Будьте спокойны. — И с этими словами редактор откланялся.
Оставшись один, Абисогом-ага зашагал быстрей и пустился в рассуждения: «Я сам себе не кажусь таким уж большим, каким, видать, кажусь этому редактору. Но, наверное, он лучше разбирается в людях, ведь он редактор и человек учёный… Те, которые завтра увидят в газете моё имя, ясное дело, всполошатся, и каждому захочется прийти ко мне… Поэтому завтра я должен нарядиться в свою воскресную одежду, а также надеть и золотые часы с цепочкой. Напрасно я и слуг своих с собой не привёз. Но откуда я мог знать?.. Завтра всем станет известно, что в Константинополь приехал один большой человек — благородный, благонравный, благомыслящий, благодетельный, благо… и бог весть ещё какой. И каждая жена мужу своему скажет: «Давай дочь нашу за этого Абисогома-агу выдадим». А муж ответит: «Ещё посмотрим, захочет ли Абисогом-ага на нашей дочери жениться? Скорее он на девушке из богатой семьи жениться захочет». И после такого ответа муж и жена заспорят между собой и раздерутся. Ну и бог с ними… Зато чем больше разговоров обо мне будет, тем быстрей покончу я со своим делом — присватаюсь к какой-нибудь богатой барышне и же…».
Тут Абисогом-ага вдруг осёкся, ибо невзначай столкнулся с вожаком каравана тяжело навьюченных ослов: погружённый в свои мысли, он не обратил внимания на шедших навстречу ему животных, которых на главной улице Пера всегда предостаточно.
— Посторонись, — сказал погонщик-перс Абисогому-аге, по-видимому, желая оправдать своего ишака.
— Ты бы это чуть раньше сказал, я и посторонился бы, — проговорил наш новоприезжий и продолжал свой путь.
Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.
Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.
Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем — точно так, как редактор еженедельника «Масис»[3] исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.
— Это вещи Абисогома-аги, конечно? — спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.
— Он себя не назвал, — ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.
— Какой он с виду?
— На нём был плащ, балахон какой-то.
— Светлый? Тёмный?
— Нет, чёрный.
— Чёрный?
— Да, но хороший, окрутишься — не озябнешь и в лютую стужу.
— Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? — возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.
— Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? — отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.
— Плохо, хуже всего на свете…
— Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.
— Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?
— Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?
— У меня есть муж!
— Одно дело — муж, а другое дело — он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, — не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.
— Абисогома-агу?
— Балахон, хозяйка, балахон!
— Значит, ты всё время про его пальто говорил?
— Разве я о чём-то другом говорил? А ты думала, не про балахон?
— Думала, говоришь, что я могла бы с Абисогомом-агой окрутиться, обвенчаться, значит.
— Господи! Ах. ты, господи! — завздыхал носильщик и сдёрнул со стула платок.
Удовлетворившись столь убедительным объяснением носильщика, пожилая дама повелительным тоном распорядилась:
— Постель и сундуки снесите наверх.
Носильщики с покорностью взяли вещи Абисогома-аги в руки и едва ступили на лестницу, как хозяйка дома закричала:
— Вы что, из деревни пришли?
— Нет, с главной улицы.
— Знаю, а если не из деревни, как же вы в таких башмаках наверх поднимаетесь?
— Других башмаков у нас нет.
— Чего уставились на меня? Чего не разуваетесь?
— Не кричи, хозяйка, не глухие мы, сейчас разуемся.
И они сняли свои драные башмаки, которые оказались куда чище ног.
— И с этими ногами хотите наверх взобраться? — снова запротестовала хозяйка.
— Других у нас нет, — ответили носильщики с таким жалким видом, будто по причине своей бедности они могут иметь только по две ноги, в то время как у богачей по четыре ноги, а то и по пять или шесть.
— Спускайтесь! Поставьте всё на пол! Я сама отнесу.
— Так будет ещё лучше.
— Ах, во всём виноват мой муж… На службу не ходит, а по целым дням в кофейнях посиживает, про национальные дела тараторит, не видит, в каком я положении… Вот я и вынуждена постояльцев держать… — проворчала про себя хозяйка и, схватив лежавшую у порога мокрую тряпку, начала вытирать ступеньку лестницы.
— Нам ждать, хозяйка?
— Был бы он с головой, — продолжала она про себя, — жила бы я сейчас, как царица. Благо ни детей не дал нам бог, ни домочадцев… Одно у него на уме — квартальный совет[4]… Только и делает, что или помогает кому-то войти в этот совет, или, наоборот, помешать старается… Пропади они пропадом, эти члены совета! От них все наши беды… Тебе не всё ли равно, чудак ты этакий, кто в совете твоём сидит? Ты, что ли, за дела наши национальные в ответе? Ну и ну!
