Айрис. Пет… очень нужно слушать ее причитания!
Сидней (глядя на нее, медленно и с ударением). Мне кажется, она легко переживет.
Айрис. У Мэвис представления о браке такие, как в двадцать лет… и ее с этого не собьешь… несмотря ни на что. Другие варианты шокируют.
Сидней. Да, конечно. Глухая провинция. (Небольшая пауза; он разглядывает ее и то, что она с собой принесла.) Что же ты там делаешь? На этом самом… (жест — «телевидении»). Я даже не знаю, чем ты, собственно, там… (он останавливается чуть дольше, чем того требует обыкновенный вопрос. От нее это не ускользнуло; она приподнимает брови, но молчит) торгуешь.
Айрис. Домашним перманентом.
Сидней (круговое движение рукой — случайный, но не совсем невинный жест). Тем самым, что… м-м… у тебя на голове?
Айрис (решив не поддаваться на провокацию). Не смеши меня. Эта голова два с половиной часа переходила из рук в руки в парикмахерской Лайонеля.
Сидней. Но не станешь же ты объяснять об этом по телевидению? То есть ты же не скажешь, что твои… (читает надпись на коробке) «лучезарные локоны» — результат долгого сидения в парикмахерской Лайонеля?
Айрис. Нет, Сид, конечно, не скажу. Я скажу всем домашним хозяйкам (встает и берет коробку «Лучезарного локона»)… что я смочила волосы волшебным составом «Лучезарный локон» (становится лицом к зрителям, принимает позу и тон телевизионной манекенщицы, показывает коробку)… и накрутила на бигуди… «Лучезарный локон» не дает развиваться волосам, сохраняет прическу, которая от мытья до мытья остается точно такой же… и это, как вы сами убедитесь, одно из главных качеств домашнего перманента «Лучезарный локон».
Сидней. Состав и бигуди в одной коробке.
Айрис (с искренним отвращением ко всей этой чепухе, вызывающе отчеканивает). Да! Состав и бигуди в одной коробке! (Открывает ее — дно выпадает, сыплются бигуди. Швыряет все на пол.) И ни черта это не действует. (Круто обернувшись, кричит, чуть не плача.) Это же работа, Сидней! За то, чтобы разносить бутерброды в закусочной, не платят сто долларов в час! Они платят за то, чтобы создалось впечатление, будто есть какая-то разница между «Лучезарным локоном» и «Чудо-локоном» или между «Чудо-локоном» и домашним перманентом «Жемчужина», и какого черта ты от меня хочешь?
Сидней. Это ведь не действует…
Айрис (точь-в-точь как оправдывающийся ребенок). Нет действует! Достаточно действует, чтобы оправдать рекламу. Просто для верности они посылают к парикмахеру. Когда снимают для телевидения, надо, чтоб уже ничто не подкачало, Сидней. Ты даже не представляешь, как дорого стоит любая передача. Осветители, телеоператоры, техника… Когда начинается съемка, тут уж нельзя рисковать, что у тебя волосы повиснут сосульками от какого-нибудь (снова отпихивает кулаком «Лучезарный локон»)… паршивого домашнего перманента.
Сидней (встает, подходит к ней и обнимает). В чем дело, девочка, ну что с тобой случилось? Зачем все это?.. Чего ты ищешь? Ради чего ты ломаешь себе душу? И куда это тебя приведет?
Айрис (плача в его объятиях, бессвязной скороговоркой — о самом несущественном в своей проблеме). Разве могут… волосы держаться, когда там… такая жара… Но оно немножко действует, Сид, я пробовала… Что ж ты думаешь, Федеральная торговая компания позволила бы… трепаться по телевидению… просто так?..
Сидней. Девочка моя…
Айрис (отчаянно кричит, почувствовав, что ей грозят прежние утешения). Не хочу больше играть в девушку с Аппалачских гор!
Сидней. Ладно, солнышко, только надо ли ввязываться в новую игру… Айрис…
Айрис (отчаянно тряся головой). Ты не понимаешь, ты все-таки ничего не понимаешь. Я уже не прежняя… я другая…
Сидней (смеется, изумленно). Боже милостивый… оказывается, я живу с маленькой девочкой… Айрис, ты же действительно ребенок!
Айрис (вскидывает голову). Сидней… Один из нас ребенок, это верно, но не я… В последнее время я много понаслышалась… и поняла: ты, как и папа мой, видишь совсем не то, что есть на самом деле… Совсем не то! Не то!.. Вот я слышу, что говорят… над чем смеются, пока ты сидишь тут под этим плакатом… и я просто поражаюсь, как я могла думать, что ты хоть что-то знаешь об этом мире. Об этом мире, Сидней! Он — пакостный!
Сидней. Ты мне не даешь сказать, детка: ты учишься цинизму в самый неподходящий момент нашей жизни. (Жест в сторону плаката в окне. Снова слышен шум толпы снаружи, приглушенные крики «ура» и «Предвыборная песня».) Сегодня мы чего-то добились, Айрис. Правда, немного… одну только крошечную часть мира мы поставили с головы на ноги… Послушай только…
Айрис (последний взрыв). Сидней! Прекрати! Не могу больше! Ничего вы не добились, Сид, люди остались такими же! (Слова ее не доходят до Сиднея.) Ты слышишь? Я же пытаюсь тебе втолковать… Уолли принадлежит им… тем, против кого ты борешься… Принадлежит им целиком: вместе с домом, где он живет, костюмом, что он носит, и зубной пастой, которой он чистит зубы. Они владеют им целиком, полностью, без остатка… (Тащит его к окну.) Вот он, Сид, вот настоящий мир! Слышишь его? Мир, который, по-твоему, поставлен с головы на ноги! (Беспомощный, истерический жест: она словно бросает этот мир в него.)
Сидней (в неистовстве трясет головой: «нет!», но глаза его говорят «да»). Что это еще за психоаналитическая мерзость?
Айрис. Да, мерзость. Ты даже не знаешь, ты даже не можешь себе представить, какая мерзость! Но не психоаналитическая. Даже не скрытая… Многие просто не верят, что ты этого не понимаешь!.. Господи, Сид! Я пыталась тебе втолковать. Слушай, попомни мои слова: через несколько месяцев он будет устраивать пресс-конференции и рассказывать, как его поначалу охмурили белые негры и богемные интеллигенты и как он вовремя спохватился и вернулся под «надежное и верное» руководство своей… «родной партии»! (Она начинает ходить по комнате, как во сне, собирая свои пакеты. Открывает дверь — ив комнату врывается ликующий рев толпы.) Я бы не ушла от тебя сейчас… если бы это хоть сколько-нибудь помогло. Но это не поможет. (Оборачивается; она плачет, не стараясь это скрыть.) Я пришлю за пещами как-нибудь на неделе… Передай Глории, я позвоню ей попозже. (И вдруг.) Ради бога, Сидней, сними ты плакат! Это как плевок тебе в лицо! (Уходит.)
Он протягивает руку к плакату, хватает его и долго держит — в нем нарастает напряженность, — потом разжимает руку. Как слепой, он бредет к чертежному столу, под руку ему попадается длинная линейка — «меч его предков», он поднимает ее перед собой, словно салютуя врагу, которого нельзя зарубить, потом пропускает сквозь пальцы, удержав за верхний конец. Плакат трепещет на окне, как бы живя своей собственной жизнью; рев толпы становится громче; Сидней с треском ломает линейку пополам.
Занавес
Картина первая
Несколько часов спустя. В полутемной комнате угрюмая тишина и полный беспорядок. Сидней лежит, вытянувшись на полу, ноги у него под кофейным столиком. Одной рукой он схватился за желудок: у него приступ.
Рядом стоит бутылка виски и стакан. Когда боль становится нестерпимой, он тупо мычит какую-то песенку.
Вскоре у дверей квартиры появляется Глория, его свояченица, с небольшим чемоданом в руках. Это хорошенькая, как мы уже знаем, женщина лет двадцати шести, с удивительно свежим цветом лица — стопроцентная американка. У нее длинные волосы с кокетливо-беспечной челкой, как у первокурсницы. Одета она скорее с небрежным изяществом, чем со строгой элегантностью. С чемоданчиком в руке она больше всего похожа на студентку, приехавшую домой на воскресенье. Она стучит несколько раз, потом открывает дверь и входит.
Глория (озадаченная, вглядывается в полумрак). Сидней, ты тут? (Зажигает свет.)
Сидней (пьяно бормочет). Эй, не надо… Да будет тьма… Да сойдет ночь и покрывалом своим защитит нас от света… Погасите, погасите же свет!.. Вот так-то, Гете, старик! Да будет тьма, я что сказал! Ну… (узнав ее) Глория, привет!
Глория. Вот чудак-человек.
Сидней. Глория!
Она приподнимает его, тащит к дивану.
Сидней (поет).
