— А что же я тогда скажу папе? — спросила она.
— Папу я беру на себя, — заверила я.
— Обещаешь? Он говорит, что это самая лучшая для меня партия. Боюсь, ты ничего не сможешь сделать.
— Откуда твой папа может знать, что лучше для тебя? Он думает прежде всего о том, как будет лучше для него самого. У него какие-то дела с доном Эмилио.
— Обещай, что поговоришь с ним, мама, — сказала она напоследок и тоже уснула.
Вечер выдался погожим и ясным, и контуры огромных вулканов четко рисовались на горизонте. В Рио-Фрио Андрес приказал остановиться. Мы припарковались напротив кафетерия сельского магазинчика. Уже темнело, и деревья вокруг казались туманными призраками. Дети одним прыжком выскочили из машины.
— Кто хочет пить или в туалет — давайте, — сказал Андрес. До самой Пуэблы остановок больше не будет.
В Пуэблу мы прибыли в девять часов вечера. Карлос заметил, что издали наш дом не виден, потому что он весь утопает в зелени, но с террасы все же можно увидеть засыпающий город. Люди в Пуэбле рано расходятся по домам, уединяются за массивными дверями и после восьми часов на улицу уже не выходят.
Андрес показал гостям комнаты, а я отправилась на кухню, чтобы взглянуть, как обстоят дела с ужином.
— Накрой на десять персон, — велела я Лусине, запуская палец в кастрюлю с филе. — Через двадцать минут садимся за стол. Подашь горячие тортильи, как только будут готовы.
Я поднялась наверх, чтобы посмотреть, в какой комнате поселили Карлоса. Затем попросила Хуана, чтобы он принес туда большой вазон с папоротником. Потом побежала переодеваться. В Пуэбле у меня был свой гардероб, так что я никогда не брала с собой одежду, переезжая из одного дома в другой.
Я надела одно из своих вечерних платьев. Сшитое из тяжелой красной материи, оно туго облегало грудь и спадало тяжелыми складками до самого пола.
— Ты сама его снимешь, или предоставишь это мне? — шепотом спросил Карлос, едва я вошла в гостиную.
Я начала строить планы, как бы ночью пробраться к нему на третий этаж.
Андрес сам облегчил мне задачу, поскольку сразу после ужина решил лечь спать.
Депутат Пуэнте и его супруга спать еще не хотели, девочки и их друзья — тоже, и мы остались поболтать, сидя у камина.
Четыре ночи подряд, когда Андрес засыпал, я пробиралась в спальню Карлоса. Я старалась как можно дольше не ложиться спать, отговариваясь тем, что нужно лечить простуженного Чеко, или допоздна ведя с Лили задушевные разговоры.
По утрам Андрес играл в мяч. Проиграв ему первую партию, Карлос предпочел плавать в бассейне вместе со мной и детьми. В воскресенье мы отправились в Атлиско есть мороженое. Там Карлос познакомил меня с Мединой, лидером Союза мексиканских рабочих, большим другом Кордеры.
— Вы уж простите меня, сеньора, хоть Карлос и говорит, что вам можно доверять, но Андрес Асенсио — форменный козел. Он хочет поставить нас раком, лишь бы показать Альваро, что по-прежнему здесь хозяин. Конфедерация рабочих помогала ему протолкнуть в президенты своего человека, и он им покровительствует. Но ему уже давно никто не верит. И уж всего менее — люди из Гвадалупе, после той забастовки, которую он остановил при помощи пистолета.
— И что же там произошло? — спросил Карлос.
— Мне не хотелось об этом рассказывать в присутствии сеньоры. Хотя здесь об этом каждая собака знает.
— А я не знаю, — сказала я. — Как это случилось?
Очень медленно, с трудом выдавливая из себя каждое слово, Медина начал рассказывать:
— Забастовка в Гвадалупе длилась около месяца. Рабочие требовали повышения жалованья и улучшения условий труда. Они были уверены, что забастовкой заставят генерала Агирре прислушаться к своим требованиям, но забыли, что в Пуэбле распоряжается Андрес Асенсио. Целый месяц они размахивали знаменами. А потом прибыл губернатор.
— Сию же минуту марш к станкам! — приказал он одному из рабочих.
Тот отказался.
— Ну так и черт с тобой! — заявил губернатор, после чего выхватил пистолет и выстрелил.
— Ну, а ты? — спросил он у другого. — Пойдешь к станку или предпочитаешь отправиться следом за ним?
Второй рабочий тоже отказался.
— Ну так пошел к чертям! — сказал губернатор и снова выстрелил. — Кто еще хочет последовать за этими идиотами? — обратился он к остальным.
Сотни рабочих молча наблюдали за ним.
— Ну что? Все готовы умереть? — обратился он к какому-то парнишке. — Ничего, завтра найдутся другие, желающие занять ваше место.
Парень послушно направился к станку, а следом за ним потянулись и остальные, и вскоре завод вновь загудел, причем рабочим не прибавили ни единого сентаво к жалованью.
То же самое он проделал во время забастовки в Ла-Канделарии; в результате — двадцать погибших. Газеты представили их гибель как несчастный случай.
Да, у Медины было что рассказать. Поначалу я слушала его с жадным интересом, но потом мне пришлось прогуляться по рынку с детьми, а они с Карлосом все говорили и говорили. Когда мы вернулись к киоску, потные и разгоряченные, чтобы купить еще мороженого, Медина поднялся, подал мне руку и загодя поблагодарил за молчание. Я, конечно не сказала ему, что не верю и в половину его историй, но про себя подумала, что рассказ о том, будто Андрес самолично расстреливал рабочих одного за другим, был, несомненно, преувеличением. Карлосу я тоже об этом не сказала. Лучше гулять с детьми по полям и распевать песенку о Росите Альвирес. В Пуэблу мы вернулись поздним вечером. Андрес уже сам приказал подать ужин и теперь сидел за столом.
— Где вы так перемазались? — спросил он.
— Мы ездили в Атлиско и ели мороженое, — сообщила Верания, обожающая это лакомство.
В понедельник я осталась дома. Я давно не играла с детьми, теперь они стали такими сообразительными, и я пришла к выводу, что, пока Карлос навещает Медину, лучшей компании, чем дети, мне не найти.
Мы провели все утро, бегая по лестницам и играя в «змейку». До двух часов я прыгала и смеялась, как маленькая девочка.
Во вторник я еще рано утром переделала все дела, а к десяти часам освободилась и могла отправиться вместе с Карлосом, куда нам заблагорассудится. Когда его огромный «крайслер» покинул город, никто меня в нем не видел, несмотря на то, что все улицы были полны зевак. Специально для этого я устроилась на полу, пока мы не выехали за город.
Мне удалось убедить Карлоса поехать в Тонансинтлу по дороге на Чолулу, усеянной ноготками. Дорога петляла среди полей, сплошь оранжевых и зеленых; стоял ноябрь, и повсюду буйно цвели люцерна и календула. В Тонансинтле мы вошли в церковь, полную большеглазых и выглядящих напуганными ангелочков.
— Представь, что я — твоя невеста, — сказала я. — Представь, что мы идем к алтарю под свадебный марш, который исполняет твой оркестр.
— Но я не могу дирижировать оркестром и одновременно жениться.
— А ты представь, что можешь, — сказала я, отбежав к дверям, чтобы оттуда начать медленное шествие к алтарю: шаг, другой, третий...
— Там-та-там, там-та-там, — напевала я мелодию свадебного марша, направляясь к Карлосу, стоящему у алтаря, рядом с обитой потертым бархатом скамьей.
— Ты сошла с ума, Катина, — рассмеялся он, но все же взмахнул руками, будто дирижирует невидимым оркестром, расположившимся на хорах.
Я двигалась дальше, пока не прижалась к нему вплотную и не схватила за руки.
— А теперь ты должен взять меня в жены, — потребовала я. — Вот мы перед алтарем, и все смотрят на нас. И ты даешь мне клятву любить меня в горе и радости, в болезни и здравии, до конца моих дней. Я беру тебя в мужья и тоже клянусь быть тебе верной в горе и радости, в болезни и здравии, любить и почитать тебя до конца своих дней.
— Тебе это все хорошо знакомо. Ты уже успела это отрепетировать. Но почему ты плачешь, Каталина? Не плачь, я клянусь быть тебе верным, есть у тебя муж или нет, в страхе и веселье, любить и почитать твою несравненную задницу до конца моих дней.
Мы обнялись и сели рядом на одну из скамей, под золоченым потолком, напротив ниши, где стояла статуя Пресвятой Девы. Так мы и сидели, обнявшись, пока напротив не остановилась какая-то старуха с морщинистым лицом, покрытым бородавками, и злобно посмотрела на нас.
— Даже Бога не стыдятся! — заявила она. — Если хотите заниматься свинством, идите куда-нибудь в другое место! Нечего позорить обитель Пречистой Девы!
— Мы только что поженились, — сказала я. — Любовь угодна Богу.
— Так то любовь! — ответила старуха. — А то, что у вас — это просто зуд в одном месте. Прочь отсюда, — произнесла она, хватаясь за свой образок и поднося его к губам. Она провела им от подбородка ко лбу и принялась молиться. Скороговоркой бормотала слова молитвы, а мы смотрели на нее, как на привидение; затем она выхватила бутылку со святой водой и обрызгала нас, продолжая извергать потоки латыни визгливым голосом.
