КОРОТЫШ. Послушай, Джейб, мы тут скормили твоим одноруким бандитам уйму денег.
ПЕС. А уж этот твой бильярдный автомат раскалился почище пистолета.
КОРОТЫШ. Ха-ха!..
ЕВА (появляется нз лестнице. Кричит). Сестрица! Сестрица! Кузен Джейб приехал!
Наверху грохот, сопровождаемый визгом Сестрицы.
ДЖЕЙБ. Господи!..
Кинувшаяся было к Джейбу Ева вдруг останавливается, разразившись плачем.
ЛЕЙДИ. Довольно, Ева Темпл. Что вы там делали наверху?
ЕВА. Не могу удержаться, я так рада его видеть! Какое счастье снова видеть нашего милого, дорогого кузена! Джейб, голубчик…
СЕСТРИЦА. Где же он, где наш бесценный Джейб? Где наш бесценный, любимый кузен?
ЕВА. Вот он, вот он, Сестрица.
СЕСТРИЦА. Да будет над ним благословение господне! Смотрите, как он посвежел, какой румянец!
БЬЮЛА. Слово в слово, так я ему и сказала. У него такой вид, будто в Майами побывал и жарился под флоридским солнышком, ха-ха-ха!
Предшествующие реплики женщины произносят очень быстро, перебивая друг друга.
ДЖЕЙБ. Ни под каким солнышком я не жарился… Вы уж все извините, но праздновать я пойду наверх в постель — устал малость. (Едва волоча ноги двинулся к лестнице.)
Ева и Сестрица, всхлипывая и прижав к глазам платки, идут за ним.
А тут, гляжу, без меня перемены… Так-так-так… Что здесь поделывает обувной прилавок?
Вспыхнувшая между Лейди и Джейбом враждебность, видимо, обычна в их отношениях.
ЛЕЙДИ. Мы ведь всегда мучились из-за того, что мало света, и я…
ДЖЕЙБ. И потому ты отодвинула обувной прилавок подальше от окна? Разумно, ничего не скажешь. Очень разумно, Лейди!
ЛЕЙДИ. Я уже говорила тебе, Джейб, здесь будут лампы дневного света.
ДЖЕЙБ. Так-так-так… Ладно. Позовем завтра парочку черномазых — помогут мне перетащить обувной прилавок обратно.
ЛЕЙДИ. Как знаешь, Джейб. Магазин твой.
ДЖЕЙБ. Спасибо сказала, а то я и не знал.
Лейди резко отворачивается. Джейб идет наверх. Коротыш и Пес за ним. Женщины суетятся и шушукаются внизу. Лейди устало опускается на стул.
БЬЮЛА. Не сойти ему больше по этой лестнице, помяните мое слово.
ДОЛЛИ. Нет, не сойти.
БЬЮЛА. Его уж прошибает смертный пот. Заметили?
ДОЛЛИ. И желт, как лимон. До того желт, что…
Сестрица всхлипывает.
ЕВА. Сестрица! Сестрица!
БЬЮЛА (подходит к. Лейди). Милая Лейди, я, конечно, понимаю: вам неприятно говорить об этом, но мы с Песиком так озабочены…
ДОЛЛИ. Мы с Коротышечкой тоже. Прямо места себе не находим…
ЛЕЙДИ. О чем вы?
БЬЮЛА. Об операции Джейба. Она прошла успешно, да?
ДОЛЛИ. Или, может быть, нет, не успешно?
Лейди смотрит на женщин, словно не видя их. Все они, кроме Кэрол, обступили ее, изнывая от любопытства.
СЕСТРИЦА. Для хирургического вмешательства было уже поздно, да?
ЕВА. Операция не удалась?
Сверху слышен громкий размеренный стук.
БЬЮЛА. Поговаривают, его не стали даже оперировать.
ДОЛЛИ. Но мы верим и надеемся, что положение не безнадежно.
ЕВА. Мы надеемся всем сердцем, возносим за него молитвы.
На лице каждой из них блуждает неосознанная слабая улыбка. Лейди переводит взгляд с одной на другую.
Испуганно рассмеявшись, резко встает из-за стола и направляется к лестнице.
ЛЕЙДИ (словно спасаясь бегством). Извините. Мне надо наверх. Слышите, стук — Джейб зовет. (Поднимается наверх.)
Женщины смотрят ей вслед. Гнетущую тишину внезапно нарушает чистый и звонкий голос Кэрол.
КЭРОЛ. Кстати, о стуках. У меня стуки в моторе. Вдруг начинается: тук-тук-тук! Я спрашиваю: кто там? И не знаю, то ли дух кого-то из предков вызывает меня, то ли мотор забарахлил — вот-вот заглохнет, и мне предстоит очутиться среди ночи одной на шоссе. Вы разбираетесь в моторе? Ну конечно, что спрашивать. Прокатитесь, пожалуйста, со мной немножко. Послушаете этот стук и…
ВЭЛ. Некогда.
КЭРОЛ. Дела?
ВЭЛ. Мне обещали работу здесь, в лавке.
КЭРОЛ. А я вам не работу предлагаю?
ВЭЛ. Мне нужна оплачиваемая работа.
КЭРОЛ. За платой дело не станет.
В отдалении громко шепчутся женщины.
ВЭЛ. В другой раз. Завтра.
КЭРОЛ. Я не могу ждать до завтра. Мне не разрешают оставаться на ночь в этом графстве.
Шепот громче. Отчетливо прозвучало словцо «распутная».
(Не оборачиваясь, с безмятежной улыбкой.) Это обо мне? Вы не слышите, что там судачат?
ВЭЛ. Пусть их!..
КЭРОЛ. Как это пусть?.. Они говорят, что я распутная, да?
ВЭЛ. Не хотите пересудов, зачем же так размалевали себя? Зачем?..
КЭРОЛ. Чтобы бросаться в глаза!
ВЭЛ. Что?
КЭРОЛ. Я — эксгибиционистка: люблю быть на виду, хочу, чтоб на меня обращали внимание, чтобы смотрели на меня, прислушивались, что я скажу… Хочу, чтоб знали о моем существовании, знали, что я живу! А вам не хочется, чтобы знали о вашем существовании, знали, что вы живете?
ВЭЛ. Жить я хочу, а знают о том или нет, — наплевать.
КЭРОЛ. Зачем тогда играть на гитаре?
ВЭЛ. А зачем выставлять себя на посмешище?
КЭРОЛ. Вот-вот, все затем же.
ВЭЛ. Не вижу ничего общего. (Он все отходит от нее, но она следует за ним.)
КЭРОЛ (настойчиво и убеждающе). Я была когда-то реформисткой — Христовы болваны: так нас называли. Знаете, что это такое? Нечто вроде легкой формы эксгибиционизма. Выступала с пламенными речами, рассылала повсюду письма с протестами против истребления негров в нашем графстве — их у нас большинство. Как это так, думала я, почему они обречены на вымирание, почему гибнут от пеллагры, медленно умирают от голода, если из-за каких-нибудь жучков или червей или слишком дождливого лета случится неурожай хлопка? Я пыталась добиться организации бесплатных больниц, ухлопала на это все деньги, которые оставила мне мама. А когда судили Уилли Макги, — помните, тот негритянский мальчик, которого посадили на электрический стул по обвинению в недозволенной связи с какой-то белой шлюхой… (голос ее звучит страстным заклинанием)…я всех подняла на ноги, только этим и жила! Напялила на себя мешок из-под картошки и пешком пошла в столицу штата. Была зима, я шла босиком, одетая в эту дерюгу, чтобы заявить свой персональный протест губернатору. О, я знаю, во всем этом было, наверно, и показное, но только отчасти, только отчасти. Было в этом и кое-что иное. Знаете, сколько я прошла? Шесть миль. Только на шесть миль удалось отойти от городка. И на каждом шагу все глумились надо мной, вопили, улюлюкали, иные даже плевали в лицо!.. На каждом шагу, на каждом шагу, все эти шесть миль, пока меня не арестовали! Угадайте — за что? За бродяжничество в непристойном виде! Да-да, так и было сказано в обвинительном заключении: бродяжничество в непристойном виде — картофельный мешок, который был на мне, они сочли недостаточно приличным одеянием… Впрочем, все это было давным-давно, и никакая я больше не реформистка, просто «непристойная бродяжка». Но они у меня еще узнают, эти суки, до какой степени непристойности может дойти «непристойная бродяжка», если она всю себя посвятит этому, — вот как я!.. Ну, вот я и рассказала вам свою историю… Житие эксгибиционистки, девушки, которая любила быть на виду. А теперь знаете что? Садитесь в мою машину и везите меня на Кипарисовый холм. Послушаем, о чем толкуют покойнички. Они ведь там разговаривают, да-да!.. Сойдутся на Кипарисовом холме и тараторят как сороки… И все про одно, и на все одно только слово: «жить!..» Оно звучит без умолку: «жить-жить-жить-жить-жить!» Вот все, что они знают, другого от них и не жди… Жить — и все тут!.. (Открывает дверь.) Как просто!.. Не правда ли, как просто?.. (Выходит.)
Голоса женщин, сливавшиеся до сих пор в неясный гул, слышны теперь четче.
