Айрис (шутливо грозит пальцем). Насчет седла. Я знаю, откуда оно идет, и выражаю протест от имени моего краснокожего деда-чероки…
Элтон. Я все понял, и хватит.
Айрис (поворачиваясь к Элтону). Ну и зануда же ты, Элтон. На твоей негритянской проблеме свет, что ли, клином сошелся? Липа все это.
Элтон (резко). Я родился с этой проблемой.
Айрис. Вот-вот! Тешишь себя всяким вздором. Человек как все, так нет, ему доставляет удовольствие разыгрывать из себя бедного негра.
Элтон. Я и есть негр, и не я изобрел правила игры. И пока думают, что быть негром — плохо, я буду твердить: да, я негр. Понятно?
Айрис (с богемной легкостью). Потому и липа, что твердишь. В стране полно люден, которые при первой же возможности забросили эту игру… Ты воображаешь, что ты какой-то особенный?
Элтон. Раз ты не поняла, ничего тут не поделаешь. (Пожимает плечами.)
Айрис. Конечно, каждый по-своему избавляется от комплекса вины.
Элтон (снова загораясь). Вина тут ни при чем!
Сидней. Да, бросьте вы. Будь хоть марсианином, если угодно.
Айрис (усаживаясь с «Вэрайети» в руках, свистящим шепотом). Герои, кругом герои — и ни одной выигранной битвы!
Элтон резко поднимается, идет к двери.
Ты куда?
Элтон (оборачивается, ворчливо и словно виноватым тоном). Пойду возьму хоть вина к ужину. Больше ничего не надо? Может, сигарет?
Сидней (усмехаясь). Больше ничего.
Элтон. А тебе, Смеющийся Томагавк? (Выходит.)
Айрис. Пожалуйста, цветов к столу. (Открывает двери. Вслед ему.) Если намерен быть моим зятем, постарайся со мной ладить! Уж мне ли не знать, что от зятя взять Будешь каждый день приносить цветы!.. (Кричит вдогонку.) Лумумба! (Айрис увертывается, и дешевая книжка, пущенная Элтоном, со стуком ударяется в дверь. Она входит обратно в квартиру, притворяет дверь. Мужу — тоном, исключающим возражения.) Насчет Глории держи язык за зубами.
Сидней. Разве я что-нибудь сказал?
Айрис. Сказать не сказал. Но сидел бледнющий, как смерть. Пусть сами разбираются. А ты помалкивай, слышишь?
Сидней (чуть не кричит, выведенный из себя). Разве я что-нибудь сказал? Сказал, да, настырная ты женщина?
Айрис (снова уткнулась в журнал). Знаю я тебя, всюду суешь свой нос.
Сидней подходит к жене, вкрадчиво, как кошка, стянувшая сало, полает новый эскиз первой полосы и тем же церемонным жестом, что и Макс, откидывает кальку. Айрис смотрит безо всякого выражения, прищуривается, поднимает взгляд на мужа, поворачивает лист вбок, потом вверх ногами, но Сидней возвращает его в прежнее положение и ведет указательный палец вниз, в точности повторяя движения Макса.
A-а, вы интригуете читателя? Лихо!
Сидней (в ярости). Лихо, говоришь? А что это значит?
Айрис. Ты о чем?
Сидней. Я спрашиваю, что это, собственно, значит — лихо? Или это просто уничижительное словечко, поскольку ты не способна вникнуть и проанализировать…
Айрис. Я и не пыталась анализировать. Просто сказала, что думала, — лихо!
Сидней. Ты хочешь сказать, что это отличается от других изданий?
Айрис. Я хочу сказать, что это отличается от других изданий своей нарочитостью. Лихо!
Сидней. Дорогая, откуда ты взяла, что можешь судить о таких вещах, не очень в них разбираясь?
Айрис. Оттуда же, откуда ты взял, будто можешь быть редактором газеты.
Сидней. Это во всяком случае разумнее, чем воображать, будто ты актриса!
Айрис (отложив журнал, медленно, оскорбленно). Ты лучше бы меня ударил, Сид. (Убегает в ванную, оттуда слышны рыдания.)
Сидней. Прости, я не то сказал. Не надо, Айрис. Прочти что-нибудь из «Южных островов», я буду суфлировать.
Айрис. Не хочу.
Снова рыдания.
Сидней. Не надо, милая, иди сюда.
Пытается открыть дверь, но Айрис захлопывает ее. Он снова открывает дверь и почти втаскивает ухватившуюся за ручку Айрис в комнату.
Айрис (шагает взад и вперед по комнате, невольно взвинчивая себя). Зачем мне мучиться, зачем готовить роль, которую я никогда не получу? Им нужны девки, а не актрисы. (Сварливо.) А этот ваш Гарри Мэкстон, да он самый из них грязный тип, если хочешь знать. Я могу такое рассказать, что со стыда сгоришь. Я и роль пе получила потому, что сказала «нет»!
Сидней остановился, полуотвернувшись, давая Айрис — уже в который раз — выговориться.
Сидней (поворачиваясь к жене, мягко). Айрис, все знают, что Гарри Мэкстон самый знаменитый импотент в Америке.
Айрис. Ну и что? От пего всего можно ожидать. Он просто притворяется, чтобы скрыть свою истинную сущность…
Сидней (недоверчиво). Бабника?
Айрис (с отчаянием). Конечно! Ты же знаешь, какая это извращенная публика — актеры и прочие.
Сидней (теряя терпение). Даже эта публика не такая извращенная. Выдумывать жалкие предлоги — этим делу не поможешь.
Айрис. Сидней, оставь меня в покое. Не хочу я никакой роли. (Она в обиде свернулась калачиком на диване.)
Сидней (не унимаясь, достает книгу, подходит к жене, встает подле нее на колени). Айрис, милая моя Айрис… (Устало кладет голову ей на колени.) Мне так хочется чем-нибудь помочь тебе… Оберечь, защитить…
Айрис. Наверно, мне просто чего-то не хватает. Говорят, если у человека есть искра, он все равно добьется своего, все равно.
Сидней. Это — один из самых романтических и самых жестоких мифов пашей цивилизации. У очень многих есть «искра», и тем не менее их топчет толпа, которая карабкается на ту же вершину.
Айрис. Ради бога, Сид, перестань валить все на общество. Рано или поздно человек начинает понимать, что он сам в ответе за свою судьбу, — это и есть настоящая зрелость. Уж что-что, а это я усвоила из сеансов психоанализа.
Сидней. Хвала тебе, доктор Стайнер! Айрис, дорогая, даже самый лучший пловец не пересечет Атлантику, сколько бы психоаналитики ни твердили, что тут виновата его матушка.
Айрис. Нечего сравнивать. Никто не может переплыть Атлантику, однако же кое-кто добивается успеха в театре. (Улыбнувшись, кладет руку ему на голову, и он усаживается у ее ног.) Слаб ты на аналогии. Так же, как и в математике. Я сначала даже не поверила.
Сидней. Чему?
Айрис. Что ты пе умеешь считать. Когда мы с тобой познакомились, я думала, ты меня разыгрываешь. Такая умница, а сколько трижды три — не знает. Господи, у нас дома почти никто не умел читать^ зато считать умел каждый. (Глядит на мужа, перебирая пальцами его волосы.) Сколько будет семь и семь?
Сидней. Конечно четырнадцать.
Айрис (быстро). А четырнадцать и четырнадцать?
Сидней (колеблется; она смеется, он устраивается удобнее у ее ног) Двадцать восемь.
Айрис. А двадцать восемь и двадцать восемь?
Сидней (вдруг запутавшись). Да ну тебя! Это уже высшая математика…
Оба смеются. Айрис обнимает мужа.
Айрис. Ты ведь и представить себе не можешь, что это такое. (Глядя в пространство, машинально перебирает его волосы.) Бог мой, входишь через большущие двери в агентство… Напротив девица за столом, перед ней кипа фотокарточек чуть не до потолка. И видишь, что все ей до смерти надоело. Даже самым обходительным и милым — и тем до тебя как до лампочки. Таких, как мы, она видела миллион и сто тысяч. Едва на порог ступишь, а ей уже противно на тебя смотреть. Потом проходишь в приемную, где дожидаются эти самые миллион и сто тысяч — все напуганные, злые, готовые вцепиться друг другу в волосы. Ты садишься — такая же, как они, и не понимаешь, что ты чувствуешь, как выглядишь — ничего! Хуже всего, что абсолютно не знаешь, чего они хотят, как им читать. А когда попадаешь за дверь, уже вообще ничего не соображаешь. Только видишь их физиономии, и, ей-ей, даже хочется, чтобы кто-нибудь стал хотя бы заигрывать с тобой. Тогда бы я знала, что делать, потому что это — жизнь. Тогда можно бы и пококетничать и постараться понравиться, только со мной так ни разу не случалось, да и вообще бывает редко. Эта троица — продюсер, режиссер и драматург, — они смотрят на тебя, как на чурбан, и ждут, что ты покажешь что-нибудь захватывающее, чтобы им поспорить… А ты чувствуешь, что ни за что на свете не сумеешь прочитать так, как читала дома перед зеркалом — изобретательно, с блеском, как вчера вечером. И думаешь, на кой черт я торчу как идиотка перед этими мужиками. Какие-то глупые слова говорю и прыгаю, точно сумасшедшая… (Подняв глаза на мужа.) Знаешь. Сидней, мне иногда хочется быть… ну, жестче, что ли, (тихо) ну, как Глория.
