Лев Николаевич Толстой
И свет во тьме светит
драма в пяти действиях.
Действующие лица
Николай Иванович Сарынцев.
Марья Ивановна Сарынцева, его жена.
Степа, Ваня – сыновья их.
Люба, Mисси, Катя – их дочери.
Митрофан Ермилович, учитель Вани.
Гувернантка Сарынцевых.
Няня Сарынцевых.
Александра Ивановна Коховцева, сестра Марьи Ивановны.
Петр Семенович Коховцев, ее муж.
Лизанька, их дочь.
Княгиня Черемшанова.
Борис, ее сын.
Тоня, ее дочь.
Девочка, ее дочь.
Василий Никанорович, молодой священник.
Александр Михайлович Старковский, жених Любы.
Отец Герасим, священник.
Нотариус.
Иван Зябрев, мужик.
Mалашка, его дочь, с малым.
Баба, его жена.
Ермил, мужик.
Другой мужик.
Севастьян, мужик.
Петр, мужик.
Баба, его жена.
Сотский.
Мужики с косами, бабы с граблями.
Столяр.
Генерал.
Адъютант генерала.
Полковник.
Писарь полковой канцелярии.
Часовой.
Двое конвойных.
Жандармский офицер.
Писарь жандармского офицера.
Полковой священник.
Старший доктор отделения для душевнобольных в военном госпитале.
Младший доктор того же отделения.
Сторожа того же отделения.
Больной офицер.
Тапер.
Графиня.
Александр Петрович.
Лакеи Сарынцевых.
Студенты, дамы.
Танцующие пары.
Сцена представляет крытую террасу в деревне в богатом доме. Перед террасой цветники, lawn-tennis [1] и крокет-граунд. На крокете играют дети с гувернанткой. На террасе сидят Марья Ивановна Сарынцева, сорока лет, красивая, элегантная, ее сестра, Александра Ивановна Коховцева, сорока пяти лет, толстая, решительная и глупая, и ее муж, Петр Семенович Коховцев, в летнем платье, толстый, обрюзгший, в pince-nez [2]. Сидят за накрытым столом; самовар и кофе, Пьют кофе, и Петр Семенович курит.
Марья Ивановна, Александра Ивановна и Петр Семенович.
Александра Ивановна. Если бы ты мне была не сестра, а чужая, и Николай Иванович не твой муж, а знакомый, я бы находила, что это оригинально и очень мило, и, может быть, сама бы поддакивала ему. J'aurais trouvé tout ça très gentil [3]. Но когда я вижу, что твой муж дурит, прямо дурит, то я не могу не сказать тебе, что думаю. И ему скажу, твоему мужу. Je lui dirai son fait, au cher [4] Николаю Ивановичу. Я никого не боюсь.
Марья Ивановна. Да я нисколько не обижаюсь. Разве я не вижу сама. Но только я не думаю, чтобы это было так важно.
Александра Ивановна. Да, ты не думаешь, а я тебе скажу, что если ты оставишь все так, то вы можете остаться нищими, du train que cela va [5].
Петр Семенович. Ну, уж нищими, с их состоянием.
Александра Ивановна. Да, нищими. Ты, мой милый, пожалуйста, не перебивай меня. Для тебя, что мужчины делают, то всегда хорошо...
Петр Семенович. Да я не знаю, я говорю...
Александра Ивановна. Да ты всегда не знаешь, что ты говоришь, потому что если ваша братья, мужчины, начнут дурить, il n'y a pas de raison que ça finisse[6]. Я только говорю, что я на твоем месте не позволила бы этого. J'aurais mis bon ordre à toutes ces lubies [7]. Что ж это такое? Муж, глава семейства, и ничем не занимается, все бросил и все раздает et fait le généreux à droite et à gauche [8]. Я знаю, чем это кончается. Nous en savons quelque chose [9].
Петр Семенович (к Марье Ивановне). Да растолкуйте мне, Marie, что такое это новое направление. Ну, либералы: земство, конституция, школы, читальни и tout ce qui s'en'suit [10],– это я понимаю. Ну, социалисты: les grèves [11], восьмичасовой день, – я тоже понимаю. Ну, а это что же? Растолкуйте мне.
Марья Ивановна. Да ведь он вам вчера говорил.
Петр Семенович. Я, признаюсь, не понял. Евангелие, нагорная проповедь, церкви не надо... Да как же молиться и всё...
Марья Ивановна. Вот это-то и главное, что он все разрушает и ничего не ставит на место.
Петр Семенович. Как же это началось?
Марья Ивановна. Началось это прошлого года, со смерти его сестры. Он очень любил ее, и смерть эта очень повлияла на него. Он тогда стал очень мрачен, все говорил о смерти и сам заболел, как вы знаете. И вот тут, после тифа, он уже совсем переменился.
Александра Ивановна. Ну, все-таки он весной еще приезжал в Москву к нам и был мил и в винт играл. Il était très gentil et comme tout le monde [12].
Марья Ивановна. Да, но уж он был совсем другой.
Петр Семенович. То есть что же именно?
Марья Ивановна. А совершенное равнодушие к семье и прямо idée fixe [13] – Евангелие. Он читал целыми днями, по ночам не спал, вставал, читал, делал заметки, выписки, потом стал ездить к архиереям, к старцам, все советоваться об религии.
Александра Ивановна. И что ж, он говел?
Марья Ивановна. Перед этим он со времени женитьбы не говел, стало быть двадцать пять лет. А тут один раз говел в монастыре и тотчас же после говенья решил, что говеть не нужно, в церковь ходить не нужно.
Александра Ивановна. Я и говорю, что нет никакой последовательности.
Марья Ивановна. Да, месяц тому назад он ни одной службы не пропускал, все посты, а потом вдруг ничего этого не надо. Да вот с ним и поговори.
Александра Ивановна. И говорила и поговорю.
Петр Семенович. Да. Но это еще ничего...
Александра Ивановна. Да для тебя все ничего, потому что у мужчин нет никакой религии.
Петр Семенович. Да позволь мне сказать. Я говорю, что все-таки не в этом дело. Если он отвергает церковь, то к чему же тут Евангелие?
Марья Ивановна. А то, что надо жить по Евангелию, по нагорной проповеди, все отдавать.
Александра Ивановна. Вечно крайности.
Петр Семенович. Да как же жить, если все отдавать?
Александра Ивановна. Ну, а где же он нашел в нагорной проповеди, что надо shako hands [14] с лакеями делать? Там сказано: блаженны кроткие, а об shake hands ничего нет.
Марья Ивановна. Да, разумеется, он увлекается, как всегда увлекался, как одно время увлекался музыкой, охотой, школами. Но мне-то не легче от этого.
Петр Семенович. Он зачем же поехал в город?
Марья Ивановна. Он мне не сказал, но я знаю, что он поехал по делу порубки у нас. Мужики срубили наш лес.
Петр Семенович. Это саженый ельник?
Марья Ивановна. Да, их присудили заплатить и в тюрьму, и нынче, он мне говорил, их дело на съезде, и я уверена, что он за этим поехал.
Александра Ивановна. Он этих простит, а они завтра приедут парк рубить.
Марья Ивановна. Да так и начинается. Все яблони обломали, зеленые поля все топчут; он все прощает.
Петр Семенович. Удивительно.
Александра Ивановна. От этого-то я и говорю, что этого нельзя так оставить. Ведь если это пойдет все так же, tout y passera [15]. Я думаю, что ты обязана, как мать, prendre tes mesures [16].
Марья Ивановна. Что ж я могу сделать?
Александра Ивановна. Как что? Остановить, объяснить, что так нельзя. У тебя дети. Какой же пример им?
Марья Ивановна. Разумеется, тяжело, но я все терплю и надеюсь, что это пройдет, как прошли прежние увлечения.
Александра Ивановна. Да, но aide-toi, et dieu t'aidera [17]. Надо ему дать почувствовать, что он не один и что так нельзя жить.
Марья Ивановна. Хуже всего то, что он не занимается больше детьми. И я должна все решать одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой – старшие, и девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всем одна. Он прежде был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему все равно. Я ему вчера говорю, что Ваня не учится и опять провалится; а он говорит, что гораздо лучше бы было, чтобы он совсем вышел из гимназии.
Петр Семенович. Но куда же?
Марья Ивановна. Никуда. Вот этим-то и ужасно, что все нехорошо, а что делать – он не говорит.
Петр Семенович. Это странно.
Александра Ивановна. Что же тут странного? Это самая ваша обыкновенная манера: все осуждать и самим ничего не делать.
Марья Ивановна. Теперь Степа кончил курс, должен избрать карьеру, а отец ничего не говорит ему. Он хотел поступить в канцелярию министра – Николай Иванович сказал, что это не нужно; он хотел в кавалергарды – Николай Иванович совсем не одобрил. Он спросил: что же мне делать? не пахать же. А Николай Иванович сказал: отчего же не пахать; гораздо лучше, чем в канцелярии. Ну, что же ему делать? Он приходит ко мне и меня спрашивает, а я все должна решать. А распоряжения все в его руках.
