Александра Ивановна. Право, ты, Nicolas, его не жалеешь. Хоть он и священник, а ведь он еще мальчик, не может иметь твердых убеждений, не утвердился...
Николай Иванович. Дать ему время утвердиться, загрубеть в обмане. Нет, зачем же. Да и он хороший, искренний человек.
Александра Ивановна. Но что же бы с ним было, если бы он поверил тебе?
Николай Иванович. Мне верить нечего, а если бы он увидал истину, это было бы хорошо, и для него и для всех хорошо.
Александра Ивановна. Да если бы это было хорошо, то все бы тебе поверили, а теперь, напротив, никто тебе не верит, и жена твоя меньше всех. И не может поверить.
Николай Иванович. Кто же тебе сказал?
Александра Ивановна. Да вот ты растолкуй ей это. Она никогда не поймет, да и я не пойму, и никто в мире не поймет, чтобы надо было заботиться о чужих людях, а своих детей бросить. Вот это ты Маше растолкуй.
Николай Иванович. И Маша непременно поймет. И – прости меня, Алина, но если бы не было чужих влияний, на которые она очень склонна поддаваться, она бы поняла меня и шла бы со мной вместе.
Александра Ивановна. В том, чтобы обездолить своих детей в пользу пьяного Ефима et compagnie? Никогда. А то, что ты на меня сердишься, то, ты меня извини, я не могу не сказать.
Николай Иванович. Я не сержусь. Напротив, даже я очень рад, что ты сказала все свое и дала мне случай, вызвала меня на то, чтобы самому высказать ей весь мой взгляд. Я дорогой нынче думал об этом и сейчас скажу ей, и увидишь, что она согласится, потому что она умна и добра.
Александра Ивановна. Ну, в этом позволь усумниться.
Николай Иванович. Нет, я не сомневаюсь. Ведь это не какая-нибудь моя выдумка, а это только то, что мы все знали и что Христос открыл нам.
Александра Ивановна. Да, по-твоему, Христос это открыл, а по-моему – другое.
Николай Иванович. Не может быть другого.
Крик между играющими.
Люба. Out (аут).
Ваня. Нет, мы не видали.
Лизанька. Я видела, вот куда упал.
Люба. Аут, аут, аут.
Ваня. Неправда.
Люба. Во-первых, неучтиво говорить «неправда».
Ваня. А по-моему, неучтиво говорить неправду.
Николай Иванович. Да ты постой, ты не спорь, а выслушай.
Александра Ивановна. Ну, слушаю.
Николай Иванович. Ведь правда, что мы все каждую минуту можем умереть и уйти или в ничто, или к богу, который требует от нас жизни по его воле?
Александра Ивановна. Ну?
Николай Иванович. Ну, что же я могу делать в этой жизни иного, как только то, чего требует от меня высший судья в моей душе, совесть, бог. И совесть, бог требует, чтоб я считал всех равными, всех любил, всем служил.
Александра Ивановна. И своим детям.
Николай Иванович. Разумеется, и своим, но чтобы я делал все, что велит совесть. Главное – то, чтобы понять, что жизнь моя принадлежит не мне и твоя – не тебе, а богу, который послал нас и который требует от нас, чтобы мы делали его волю. А воля его...
Александра Ивановна. И ты в этом убедишь Машу?
Николай Иванович. Непременно.
Александра Ивановна. И она перестанет воспитывать детей, как надобно, а бросит их... Никогда!
Николай Иванович. Не только она поймет, – ты поймешь, что больше делать нечего.
Александра Ивановна. Никогда!
Входит Марья Ивановна.
Те же и Марья Ивановна.
Николай Иванович. Ну, что, Маша? Я не разбудил тебя нынче утром?
Марья Ивановна. Нет, я не спала. Что же, ты хорошо съездил?
Николай Иванович. Да, очень хорошо.
Марья Ивановна. Что же ты пьешь холодное все? Кстати, надо приготовить гостям. Ты знаешь, приезжает Черемшанова с сыном и дочерью.
Николай Иванович. Ну что ж, если они тебе приятны, я очень рад.
Марья Ивановна. Я люблю ее и молодых людей. Только немножко не вовремя.
Александра Ивановна (встает). Вот и поговори с ним, а я пойду посмотрю их игру. (Уходит.)
Те же, без Александры Ивановны.
Молчание, после которого Николай Иванович и Марья Ивановна начинают говорить вместе.
Марья Ивановна. Некстати, потому что нам надо поговорить.
Николай Иванович. Я сейчас говорил Алине...
Марья Ивановна. Что?
Николай Иванович. Нет, говори ты.
Марья Ивановна. Да я хотела про Степу говорить. Ведь надо решить что-нибудь. Он, бедный, томится, не знает, что с ним будет. Он приходит ко мне, а не могу же я решить.
Николай Иванович. Да что же решить. Он сам может решать.
Марья Ивановна. Да ведь ты знаешь, что он хочет поступить вольноопределяющимся в гвардию, и для этого ему надо от тебя свидетельство, и нужно ему содержать себя, а ты не даешь ему. (Волнуется.)
Николай Иванович. Маша, ради бога, не волнуйся, а выслушай меня. Я ничего ни даю, ни не даю. Поступать в военную службу охотой я считаю или глупым, безумным поступком, свойственным дикому человеку, если он не понимает всей гнусности этого дела, или подлым, если это делается для расчета...
Марья Ивановна. Да ведь теперь для тебя все дикое и глупое. Ведь ему надо жить. Ты жил.
Николай Иванович (горячась). Я жил, когда не понимал, когда никто не сказал мне, но дело не во мне. А в нем.
Марья Ивановна. Как не в тебе, ты не даешь ему денег.
Николай Иванович. Я не могу дать то, что мне не принадлежит.
Марья Ивановна. Как не принадлежит?
Николай Иванович. Не принадлежат мне труды других людей. Деньги, которые я дам ему, я должен взять с других. Я не имею права, не могу. Пока я распорядитель именья, я не могу распоряжаться им иначе, как мне велит моя совесть. Не могу я дать труды из последних сил работающих крестьян на лейб-гусарские кутежи. Возьмите у меня именье, и тогда я не буду ответствен.
Марья Ивановна. Да ты знаешь, что я этого не хочу, да и не могу. Я должна и воспитывать, и кормить, и рожать. Это жестоко...
Николай Иванович. Маша, голубушка! Ведь все дело не в том. Когда ты начала говорить, я тоже начал и хотел поговорить с тобой совсем по душе. Ведь нельзя же так. Мы живем вместе и не понимаем друг друга. Иногда как будто нарочно не понимаем друг друга.
Марья Ивановна. Я хочу понять, но не понимаю, не понимаю тебя. Не понимаю, что с тобой сделалось.
Николай Иванович. Ну вот и пойми. Хоть не время теперь. Да бог знает, когда будет время. Ты пойми не столько меня, но себя, свою жизнь пойми. Ведь нельзя жить так, не зная, зачем мы живем.
Марья Ивановна. Жили же мы так, и очень хорошо жили. (Замечает выражение досады.) Ну, хорошо, ну, я слушаю.
Николай Иванович. Я и жил так, так, то есть не думая о том, зачем я живу, но пришло время, и я ужаснулся. Ну, хорошо, живем мы чужими трудами, заставляя других на себя работать, рожая детей и воспитывая их для того же. Ну, придет старость, смерть, и я спрошу себя: зачем я жил? Чтоб расплодить таких же паразитов, как я? Да и главное, не весела эта жизнь. Ведь это еще сносно, пока, как у Вани, из тебя брызжет энергия жизни.
Марья Ивановна. Да ведь все живут так.
Николай Иванович. И все несчастны.
Марья Ивановна. Да нисколько.
Николай Иванович. Я по крайней мере увидал, что я несчастен ужасно и делаю несчастье твое и детей, и спросил себя: неужели так для этого нас сотворил бог? И как только я подумал об этом, я сейчас же почувствовал, что нет. Спросил себя: для чего же нас сотворил бог?
Входит лакей.
Те же и лакей.
Марья Ивановна (не слушает мужа и обращается к лакею). Сливок кипяченых принесите.
Николай Иванович. И в Евангелии я нашел ответ, что живем мы никак не для себя. Открылось это мне ясно, когда я раз стал думать над притчей о виноградарях. Знаешь?
Марья Ивановна. Знаю, да, работники.
Николай Иванович. Эта притча почему-то мне яснее всего показала, в чем была моя ошибка. Я думал, как те виноградари, что сад их собственность, что моя жизнь – моя, и все было ужасно; но только что я понял, что жизнь моя – не моя, но что я послан в мир, чтоб делать дело божье.
Марья Ивановна. Да что ж, это мы все знали.
Николай Иванович. Ну, если знали, так не можем же мы продолжать жить, как мы живем, когда вся жизнь наша не только не есть исполнение воли его, а, напротив, беспрестанное нарушение ее.
