Бернард Шоу - Назад к Мафусаилу

Как-то (в начале 1860-х годов) я, тогда еще совсем малыш, очутился в дублинской книжной и писчебумажной лавочке на Камден-стрит вместе со своей няней, — она делала там какие-то покупки. Вслед за нами вошел почтенного вида пожилой джентльмен, решительно шагнул к прилавку и властным тоном потребовал сочинения знаменитого Буффона{2}.

Мои собственные сочинения в то время еще не были написаны, иначе продавщица вполне могла бы истолковать их столь превратно, что протянула бы покупателю экземпляр «Человека и сверхчеловека»{3}. На самом деле она отлично все поняла, поскольку это происходило до принятого в 1870 году закона об образовании{4}, который способствовал появлению продавцов книг, умеющих читать, но не смыслящих ничего больше. Знаменитый Буффон имел к юмору слабое отношение, будучи на самом деле прославленным естествоиспытателем Бюффоном. В те времена каждому грамотному ребенку «Естественная история» Бюффона была известна так же хорошо, как басни Эзопа{5}. Но зато ни один ребенок на свете не слышал тогда имени, которое вытеснило с тех пор имя Бюффона из общественного сознания — имя Дарвина{6}.

Прошло десять лет. Знаменитого Буффона забыли; я стал вдвое старше и вдвое длиннее — и отрекся от религии моих праотцев. Однажды один мой дядюшка — самый состоятельный и потому самый консервативный — случайно столкнулся со мной в ресторане за обедом и, к явному своему неудовольствию, оказался вовлеченным в беседу с племянником крайне сомнительной репутации. Желая понравиться собеседнику, я заговорил о течениях современной мысли и о Дарвине. Дядя воскликнул: «А, это тот самый тип, которому надо доказать, что все мы хвостатые, как обезьяны!». Я попытался объяснить ему, что в данном случае Дарвин настаивал лишь на существовании обезьян, у которых хвосты отсутствуют. Но дядя остался столь же глух и невосприимчив к действительным словам Дарвина, как и все нынешние неодарвинисты{7}. Он умер нераскаянным и не упомянул меня в своем завещании.

Прошло двадцать лет. Проживи мой дядюшка дольше, он знал бы о Дарвине все — и знал бы все навыворот. Несмотря на все усилия Гранта Аллена{8} просветить его надлежащим образом, он признал бы Дарвина первооткрывателем эволюции, наследственности и изменчивости видов путем отбора; ведь додарвинская эпоха стала рассматриваться как век невежества и мрака. Тогда люди все еще верили, что Книга Бытия — общепринятый научный трактат, единственными добавлениями к которому были: Галилеево доказательство оброненного Леонардо да Винчи замечания о том, что земля по отношению к солнцу то же самое, что луна по отношению к земле,{9} а также ньютоновский закон всемирного тяготения{10}, изобретение сэром Хамфри Дэви{11} безопасной рудничной лампы, открытие электричества, применение пара в промышленных целях и почтовые марки. Столь же ложно толковалось и все остальное. Так, два-три человека, которым случилось заглянуть в Ницше{12}, сочли его первым, кому пришло в голову, что сами по себе мораль, законность и воспитанность никуда не ведут, как будто Беньян{13} никогда не писал своего Бэдмена. Шопенгауэру{14} приписали установление различия между воздаянием по божьей милости и воздаянием по делам нашим, которое тревожило Кромвела{15} на смертном одре. Разговоры велись так, словно в музыке не существовало драматизма или изобразительности до Вагнера{16}, а в живописи импрессионистического стиля до Уистлера{17}; я на собственном опыте убедился, что нет более верного способа произвести впечатление дерзкого новаторства и оригинальности, чем возродить излюбленный в древности жанр пространных риторических речей, строго следовать творческим методам Мольера{18} и живьем перенести в свои пьесы персонажи со страниц Чарлза Диккенса{19}.

Описанная выше разновидность невежества далеко не всегда приводит к серьезным последствиям. Но в случае с Дарвином они оказались достаточно важными. Если бы Дарвин в самом деле одним рывком продвинул человечество от Книги Бытия к понятиям о Наследственности, Изменчивости видов путем отбора и об Эволюции, он был бы философом и пророком, а не просто незаурядным профессионалом-естествоиспытателем, занимавшимся на досуге геологией. Заблуждение относительно действительных его заслуг поначалу казалось вполне безобидным: если суждения об эволюции или о любом ином предмете выглядят здравыми, то кому какое дело до того, кто их первым высказал — Том или Дик. Но позднее эта явно несущественная ошибка возымела самые неловкие последствия. Среди огромного большинства тех, кто никогда не читал книг Дарвина, он снискал внушительную репутацию не просто эволюциониста, но Эволюциониста главного и единственного. А тех немногих, кто не читал ничего, кроме книг Дарвина, они заставили искать объяснение всех фактов преобразований и адаптации, служивших свидетельством эволюции, исключительно в идее Отбора Силой Обстоятельств. Но вскоре выяснилось, что сторонники такого ограниченного истолкования очень далеки от большинства, знавшего Дарвина только по его подложной репутации, и потому они вынуждены были, во избежание путаницы, именовать себя не дарвинистами, но неодарвинистами.

Не прошло еще и десяти лет, как неодарвинисты, по существу, уже заправляли текущим развитием науки. В 1906 году, когда мне исполнилось пятьдесят, я изложил собственную точку зрения на эволюцию в пьесе под названием «Человек и сверхчеловек» и обнаружил очевидную неспособность многих понять, каким же образом я могу принадлежать к эволюционистам, не будучи неодарвинистом, и почему я неизменно выставлял неодарвинизм на посмешище как чудовищную глупость, свирепо обрушиваясь в публичных дискуссиях на исповедующих его.

В надежде помочь мне разъяснить публике этот вопрос Фабианское общество{20}, устраивавшее тогда цикл лекций о пророках XIX столетия, предложило мне выступить с лекцией о пророке Дарвине. Я дал согласие, и наброски этой так и не опубликованной лекции оживляют последующие страницы.

Прошло еще десять лет. Неодарвинизм в политике вызвал в Европе катастрофу столь ужасающей силы и размаха столь непредсказуемого, что сейчас, в 1920 году, когда я пишу эти строки, все еще далеко до уверенности, сможет ли наша цивилизация оправиться после нее. Обстоятельства этой катастрофы, мальчишеская, вскормленная кинематографом романтика, позволившая выдать ее за крестовый поход народов, и в особенности невежество западноевропейских победителей и ошибки, допущенные ими как раз тогда, когда пора насилия миновала и наступило время переустройства, — все это, вместе взятое, прочно утвердило в моем сознании сомнение, выросшее за сорок лет общественной деятельности в качестве социалиста. Сомнение в том, способно ли в своем нынешнем виде животное, именуемое человеком, разрешить социальные проблемы, порожденные конгломерацией человекоподобных, или цивилизацией, как они сами ее именуют.

Согласно другому сделанному мной наблюдению, добросердечные, лишенные честолюбия люди склонны к малодушию и трусости, если у них нет религии. Ими владеют и помыкают не только алчные, подчас физически и духовно неполноценные человеческие существа, готовые на все ради сигар, шампанского, автомобилей и еще более ребяческого и эгоистического расточительства, но также и способные, трезвые администраторы, которым остается одно: владеть и помыкать ими. При таком положении дел понятия правительства и эксплуатации стали синонимичными, и в итоге миром правят недоумки, разбойники и проходимцы. Тех, кто отказывается быть с ними заодно, преследуют, а то и казнят, если они причиняют слишком много хлопот. Если им недостает умения извлекать выгоду из своих способностей, их ждет нищета. В настоящее время половина Европы положила на обе лопатки другую половину и всеми силами старается забить ее до смерти, в чем, может быть, и преуспеет: такая процедура логически соответствует положениям неодарвинизма. А добросердечное большинство либо взирает на происходящее в беспомощном ужасе, либо позволяет газетам своих правителей убеждать себя в том что такое битье является не только разумным коммерческим предприятием, но и актом божественной справедливости, ревностными орудиями коей эти правители выступают.