Входит п р и с л у г а с подносом и раздает всем присутствующим, сидящим и лежащим на полу, бокалы с шампанским.
Берег Москва-реки, ночь, редкие фонари. М а р и н а и А р к а д и й.
М а р и н а(бросаясь к А р к а д и ю). Это ты? Но откуда, и почему так долго? Знаешь, когда ты позвонил мне по телефону, я не поверила, и решила, что меня кто-то разыгрывает. Мне показалось, что это звонок с того света!
А р к а д и й. Это было недалеко от истины, потому что там, куда я спустился, нет солнца и нет жизни, там царят совершенно другие законы, и это вполне можно назвать другим светом. Но там тоже, Марина, есть жизнь, там тоже есть правда, пусть и другая, пусть и отличная от той, к которой привыкли мы, и там тоже живут люди. Живут и умирают, и им так же больно и так же страшно, как нам!
М а р и н а. О чем ты говоришь? Куда ты спускался? Ты бредишь!
А р к а д и й(нетерпеливо, отстраняя ее). Нет, Марина, это не бред, это правда, только другая, и, возможно, более чистая и более истинная, чем та правда, к которой привыкли мы. Наберись терпения, и я тебе обо всем расскажу.
М а р и н а. Рассказывай, а то заинтриговал, и столько наговорил, что я и не знаю, о чем думать теперь.
А р к а д и й. Хорошо, хорошо. Все дело в том, что я, Марина, был бомжем. Я решил провести собственное журналистское расследование и выяснить, кто же он, этот таинственный Блистательный Недоносок, о котором написал я в своей дурацкой статье.
М а р и н а(резонно). Не забывай, что это я помогла тебе ее напечатать!
А р к а д и й(так же нетерпеливо). Да, да, я это знаю! Мою первую, совершенно невообразимую и дурацкую статью, которая так меня напугала, что я решил бежать куда угодно от вполне справедливого гнева редактора и читателей, и ухватился за это журналистское расследование, как за соломинку, которую бросила мне судьба.
М а р и н а. Ты ухватился за расследование, как за соломинку?
А р к а д и й. Да! и эта соломинка заставила меня на время изменить мою внешность и мой образ жизни, отправив в такие места, о которых я раньше и не подозревал!
М а р и н а. И что же это за места?
А р к а д и й. Это места, в которых живут отверженные: бродяги, бомжи, воры, проститутки, сонмы беспризорных детей, которых, кажется, не меньше, чем детей, живущих с родителями, уроды, убийцы и наркоманы, проходимцы разных мастей, – одним словом, Марина, отверженные, которым нет места в нормальном мире.
М а р и н а. Отверженные?
А р к а д и й. Да, отверженные, ютящиеся на вокзалах, в заброшенных домах, на чердаках, в подвалах, в подземных катакомбах, и вообще на задворках общества, которое отвергло их и высокомерно не замечает. Но это люди, Марина, которые живут и дышат, так же, как мы, и которые страстно желают вновь стать нормальными и свободными.
М а р и н а. Нормальными и свободными?
А р к а д и й. Да, хотя я и не уверен теперь, где больше нормальности и свободы: здесь, у нас, или там, под землей, где я жил последнее время.
М а р и н а. Ты жил под землей?
А р к а д и й. Да, я жил под землей, в катакомбах, в заброшенных шахтах метро, в душных сырых тупиках, и видел, как погибают люди, которые лучше и чище, чем многие, живущие наверху!
М а р и н а. Неужели такое возможно?
А р к а д и й. Возможно, Марина, возможно! О, ты не поверишь, но там, глубоко под землей, я познакомился с замечательным человеком, поэтом, который издал свою первую поэтическую книгу, и испугался этого точно так же, как я, напечатав свою первую в жизни статью!
М а р и н а. Он испугался своей первой поэтической книги?
А р к а д и й. Да, Марина, да, но он не чета мне, он настоящий поэт, я по сравнению с ним пустое ничтожество! Вот, слушай, слушай, это его стихи, которые теперь стали моими! (Читает навзрыд.)
Урод и Слепая составили чудную пару,
Урод и Слепая на маленьких скрипках играли,
А после, забывшись, терзали большую гитару,
И пели про гурий, живущих в восточном серале.
Урод и Слепая, обнявшись, встречали рассветы,
Урод и Слепая не знали, что были безумны,
И виделись им нисходящие в бездну кометы,
И слышались им голоса и сладчайшие струны.
Они проходили по жизни, как светская пара,
Они посещали приемы, банкеты, собранья,
И даже Войтыла, святой католический папа,
Одобрил их вечный союз, как венец мирозданья.
Им было плевать на безумье, на зло, на картины
Паденья и чванства живущих в подлунных столицах,
Они открывали друг в друге такие глубины,
Что, кажется, были едины в отверженных лицах
Но все это кончилось вмиг, как кончаются реки,
Которые падают вниз, в бесконечное море, —
Они вдруг прозрели, и стали, как те человеки,
Которых постигло большое и тяжкое горе.
Урод вдруг очнулся, Слепая ж открыла глазницы,
И все происшедшее стало им страшно и тяжко,
И долго глядели на вечность их бледные лица,
И долго сердца трепетали под тонкой рубашкой.
А после Урод застрелился, не выдержав пытки,
Слепая же, ставшая зрячей, разрезала вены,
И тихо стонали от горя столетние скрипки,
И пели про кровь, и про то, что грядут перемены.
Так кончился этот союз двух безумных созданий,
Так кончился этот визит на ристалища мира,
И долго еще утонченные пальцы латаний
Плели им венок, и рыдала скорбящая лира.
А следом иные безумцы пришли им на смену,
Но долго еще, повторяясь в бесчисленных масках,
Урод и Слепая не раз выходили на сцену,
И зрители плакали, веря свершившейся сказке.
Пауза.
Марина(удивленно). Как хорошо! А еще что-нибудь можешь прочесть?
Аркадий. Да, да, вот, пожалуйста, еще в том же духе! (Читает опять.)
Я молился не тем богам,
Плыл вперед не по той реке,
Ничего не прощал врагам,
Погибал в ледяной тоске.
Я глядел на пожаров медь,
Я дошел до края земли,
Зарекался влюбляться впредь,
И друзей забывал в дали.
Я иконы снимал со стен
Потемневших старых дворцов,
Разгребая руками тлен
Отошедших к богам отцов.
Я не знал, что такое боль,
Я надеялся жить всегда,
И моя проходная роль
Удавалась мне без труда.
Мне светила удача вслед,
Нет страны, где бы я не бывал,
И на мой отчаянный след
Набегал океанский вал.
Я всегда пел то, что хотел,
Я всегда пил много вина,
Плел венок из прекрасных тел,
И не знал, в чем моя вина.
Но теперь я понял, что был
Только пешкой в чужой игре,
Что стремительный бег кобыл
Вдруг закончился в декабре.
Что моя удача была
Только ширмой чужих утех,
И моя золотая стрела
Сгоряча полетела не в тех.
И поэтому я стою
На краю большого пути,
И уже ничего не пою,
И не знаю, куда идти.
Пауза.
М а р и н а(удивленно). Ты читаешь так, будто это твои собственные стихи.
А р к а д и й. Ты почти что права. Дело в том, Марина, что этого человека, этого поэта, больше нет, его убили, и я поклялся издать вновь все то, что он написал. Ты не поверишь, но я сам начал писать, и делаю это безостановочно, не зная уже, где кончаются его стихи, и начинаются мои!
М а р и н а(внимательно глядя на него). Да, ты изменился. Скажи, а как звали этого погибшего поэта?
А р к а д и й. Его звали Блистательный Недоносок!
М а р и н а. Как, как? Ты не шутишь?
А р к а д и й. Нисколько. Так прозвали его бродяги, с которыми он жил, и которым читал свои только что написанные стихи. Они были его первыми слушателями, и, поверь мне, очень благодарными слушателями!
М а р и н а. Значит, ты докопался до истины? Впрочем, эта истина теперь никому не нужна!
А р к а д и й. Почему?
М а р и н а. Потому что Блистательный Недоносок, по мнению многих, – это спаситель отечества, явление которого ожидается со дня на день. А если точнее, то завтра, и по этому случаю в нашей газете организован грандиозный банкет. Гости, приглашенные на него, уже вступили в партию Блистательных Недоносков, – да, да, дорогой, уже есть и такая! Им не хватает лишь одного – лидера, чтобы заявить о себе еще более громко.
А р к а д и й. Ты не шутишь?
М а р и н а. Нисколько. Твоя безумная статья вызвала в обществе такой безумный ажиотаж, какого, конечно же, не ожидал ни ты, ни руководство. Наш Турандотов вместе с Антиподовым, владельцем газеты, входят в руководство партии Блистательных Недоносков, и ждут – не дождутся, когда же к ним явится таинственный лидер.
