к стене буфетом. Судя по обстановке, сейчас это единственная комната хозяев. У одной стены маленький письменный стол и деревянная этажерка. И на столе и на этажерке много книг. У другой стены квадратный обеденный стол и буфет. У третьей стены кровать, отделенная от остальной комнаты полузадернутой занавеской. Несколько стульев. У письменного стола мягкое кресло. Когда открывается занавес, на сцене
Ольга Александровна и
Марья Трофимовна у обеденного стола и
Саватеев — поодаль от них, в другом конце комнаты в кресле.
Марья Трофимовна (придвигая к себе чайник). Ну, а все-таки чайку!
Ольга Александровна. Нет, какой чай! Вот я вам все сказала, вам и Семену Никитичу. Теперь говорите, что делать? Я для этого пришла к вам.
Марья Трофимовна. Я уж и то испугалась: в такую поздноту.
Ольга Александровна. А к кому же мне, Марья Трофимовна, как не к вам? Ведь вы со мной девятнадцать лет. А я, в сущности, здесь так одинока.
Марья Трофимовна. Не гневите Бога. Как же вы одиноки, когда в институте нет человека, чтобы в вас души не чаял?
Ольга Александровна. Я говорю о доме.
Марья Трофимовна. Так ведь дом — не весь свет.
Ольга Александровна. Скажите мне, что делать? Как мне поступить?
Марья Трофимовна. Семен Никитич, что же ты молчишь? Или это тебя не касается? Твой напакостил, а ты молчишь? Как всегда, ему оправдания подыскиваешь, а?
Саватеев (угрюмо). Сначала хочу тебя послушать.
Пауза.
Ольга Александровна. Конечно, если бы был Григорий Иванович, я бы просто пошла к нему. Я знаю, он бы сам взял на себя разговор с Сергеем Александровичем… Может, отложить все до того, как он вернется после опыта?
Саватеев. Несерьезно судите, Ольга Александровна.
Ольга Александровна. Почему?
Саватеев. Несерьезно судите. Партия — это не одни секретари, какие бы они там хорошие ни были. Верно, жаль, что Гриши нет в такую минуту, но откладывать до его возвращения мы с вами не будем. Мы и без него смелость в себе найдем, чтобы поговорить и с Сергеем Александровичем, да и с кем угодно.
Ольга Александровна. Вы будете говорить с ним?
Саватеев. Буду. А что же вы, в самом деле, думаете? Если я двадцать шесть лет с ним работаю и за это время его руками стал, которыми он каждую пробирку брал и клал, и если я за все годы ни одного из его драгоценных нервов не попортил ни одним своим лишним словом, так неужели вы думаете, что все это только ради его прекрасных глаз? Или оттого, что у меня такой овечий характер? У меня характер не овечий. Я две войны на хребте винтовку таскал. Я ему служил, потому что он народу служил. Я не для заграницы старался. А если он для нее хочет стараться, то я раз за двадцать шесть лет найду, что ему сказать!
Марья Трофимовна. Если бы Гриша был.
Саватеев (грубо). Оставь ты Гришу!
Молчание.
Ольга Александровна. Ужасно тяжело и одиноко оттого, что мы с Сергеем Александровичем не понимаем друг друга в чем-то самом главном. Когда полгода назад была эта история с книгой, я еще как-то пробовала его понять, пробовала стать не только на свою, но и на его точку зрения, но сейчас…
Саватеев. Вот то-то и беда, Ольга Александровна, что вы часто по своей доброте, как с кем заспорите, так, чтоб не обидеть, всё хотите сразу на двух точках зрения стоять: и на своей и на чужой! А разве это можно? Вы только подумайте, какие глупости вы говорите!
Ольга Александровна (вставая). Извините меня, Семен Никитич, но вы тоже подумайте, что вы говорите! Я пришла к вам не затем, чтобы слушать грубости. Я пришла у вас просить совета.
Саватеев. Значит, от сих до сих, а дальше «не вашего ума дело?» Если так, зачем к нам пришли? Вы нам по службе не подчинены, отчетом не обязаны.
Пауза.
Садитесь, Ольга Александровна. Мы вас оба девочкой знали.
Ольга Александровна (садясь). Много неожиданного в людях.
Саватеев. Про меня?
Ольга Александровна. Про вас, про себя, про Сергея Александровича. Больше всего про него.
Марья Трофимовна. А что ж неожиданного-то? В малом никого спрашивать не привык — ив большом не спросил. В малом все «мое» и в большом его. А раз его, так что же ему спрашивать? (Берет в руки чашку.) Вот чашка моя, хочу — об пол хвачу, хочу — в шкаф поставлю. Хотя, конечно, и Сергей Александрович у нас не без защитников был…
Саватеев (из своего угла). Только когда за его тяжелым характером некоторые не умели видеть его таланта и научной смелости.
Марья Трофимовна. Только ли?
Саватеев молчит.
«Я двадцать шесть лет с ним работаю, вы его все не знаете, я один знаю».
Саватеев (вставая). Смертельно меня обидел Сергей Александрович. Не во мне дело, конечно. Но меня… мне он просто вот эти руки, которые я ему на двадцать шесть лет отдал, обрубил…
Ольга Александровна. Семен Никитич, давайте сейчас же решать, что мы будем делать. Слышите?
Марья Трофимовна (подходя к ней, обнимая ее). Вот такой люблю тебя до смерти! Такой ты к чумным ездила, такой тифом себя заражала. Когда такая, ничего с тобой не боюсь. Дай поцелую. (Целует ее.)
Саватеев. А сделаем мы вот что…
Резкий непрерывный звонок. Марья Трофимовна порывается пойти к дверям.
(Решительно). Я сам открою. (Выходит.)
Марья Трофимовна. Неужели с Гришей что-нибудь?
Ольга Александровна (спокойно). Нет. Я, кажется, знаю, кто это.
Быстро входит Трубников, за ним Саватеев. Трубников, сняв шапку, стряхивая с нее снег, внимательно оглядывает всех присутствующих. Он хочет знать, было ли здесь уже рассказано то, о чем он говорил с Ольгой Александровной, во-время ли он пришел, чтобы помешать этому, или опоздал. Через секунду он понимает по лицам, что опоздал. Усилием воли он возвращает себе обычное внешнее спокойствие и уже небрежно еще раз отряхивает шапку о колено.
Трубников. Днем метель, ночью опять метель.
Саватеев. Снимайте пальто, Сергей Александрович.
Трубников. Где повесить?
Саватеев. Я сам. Дайте шапку. (Берет у него из рук пальто и шапку и выходит в переднюю.)
Трубников (садится к столу, потирает руки). А у вас тепло.
Марья Трофимовна. Это с мороза. У нас холодновато теперь. (Показывая на дверь, задвинутую буфетом.) Эту дверь-то помните?
Трубников. В другую комнату?
Марья Трофимовна. Там теперь прямо двор. Бомбой как отрезало. Стена наружу.
Трубников. Чуть не заблудился у вас во дворе.
Марья Трофимовна. Давно не были.
Саватеев
