— Может, ей так лучше. Много ты знаешь…
— Молчать, молчать… — Шишмарева схватила блюдце и запустила в голову, но не попала.
Глинский засмеялся, обнял ее, они стали танцевать вдвоем, при этом он погладил ее по голове.
— Не ерошь, Юрка, они седые, — Шишмарева прижалась к его погону.
— Что ты его боишься? Он и ты. Он кот Васька, доведенный до абсурда.
— Пес, знаешь, почему львиного рыка боится?! Его прапрапрадедушку съел в Африке лев на глазах его прапрапрабабушки две тысячи лет назад… — Глинский взял со стола фотографию — он среди каких-то генералов, — отстриг себе голову, плюнул на оборотку и прилепил догу на лоб: — Не бойся, авось!
Шишмарева захохотала сквозь слезы:
— Нет, ты видел, как Вайнштейн оделся?!
— Слушай, Наташка, ты детскую сказку помнишь, как человеку оживили его тень? Вроде двойника сделали… Я все вспоминаю, для чего… Не помнишь? — Глинский почувствовал, как напрягся голос, но она не поняла.
— Очень удобно Тане врать…
Глинский еще раз погладил ее по голове и вышел.
В детской крутилась по полу железная дорога, паровоз тащил вагончики через мосты и виадуки, и трое стариков внимательно следили за его движением.
В гостиной играл квартет, музыка была хороша, свет притушен, и на столе высоким голубым огнем полыхал пунш.
В пустой еще столовой в одном углу по-прежнему сидели Вайнштейны, в другом вязала Таня, низко опустив голову к петлям. Ни сесть к ним она не могла, ни уйти. Под штатским пиджаком на Вайнштейне была русская расшитая рубаха.
Многочисленные зеркала тихо приняли его в прихожей, будто заполнили ее генералами. На кухне человек в высоких сапогах нюхал пальцы. В кладовке, где висели шинели и пальто, мальчик прятал велосипед.
— Здрасьте, дядя Юра, — сказал он и выскользнул.
У ног сел дог, попробовал почесаться, но промахнулся, он был пьян.
Глинский вдруг лязгнул челюстями, будто воздух укусил, взял с крючка не шинель, а коричневое на меху пальто Анжеликиного мужа и шляпу. И вышел.
На лестничной площадке у батареи сидел старик.
— Нас в десять спать кладут, а сейчас полночь, что же это?! Я Буденному напишу, — крикнул он почему-то Глинскому. Лифт стоял на площадке. В лифте Глинский согнулся, его вырвало.
В огромном, похожем на храм вестибюле, на столике дежурного Глинский написал короткую записку За витражами из стекла и бронзы парили заголином «ЗИМы». Среди них черный лакированный «опель-капитан».
Глинский не удивился, увидев его. Часы в вестибюле ударили полночь. Москва за стеклами была в гирляндах.
— Час Вия, — сказал Глинский Коле, — поднимите мне веки и прочее. А я как раз веки и поднял. У тебя стоп-сигналы не горят, пойди посмотри.
— Не пойду, вы выпимши, — объявил Коля, рассматривая коричневое пальто, — а шинель куда подевали?
Глинский большим и очень сильным пальцем защепил у Коли воротник рубахи под галстуком и, повернув палец, сдавил шею.
— Пойдешь, — сказал Глинский, — и посмотришь. А потом в квартиру пойдешь, записку Тане отдашь, а не к тому «опелю». А то ты все, Коля, к «опелю» ходишь, друг у тебя там?
За воротник он вытянул Колю из машины и сел за руль.
— Все, бегом марш!
Подождав, Коля побежал к подъезду Глинский газанул. Заскрипел по боку сугроб. Он выдавил скорость: выскочил на Садовое кольцо. В эту секунду землю качнуло. Впереди грохнуло, как разрывом. Грузовик перед ним выстрелил выхлопной трубой, забив стекло копотью, дворник прочертил в копоти амбразуру, часы перестали бить, мощно играл гимн. «Опель» за ним не ехал.
Клиника спала. Глинский прошел быстро и бесшумно. В кабинете, казавшемся из-за ночной пустоты огромным, похрипывала трансляция. В зеленом светящемся окошечке индикаторы были похожи на крылья бабочки.
— Смерть, смерть, — зашелестел из трансляции голос, и бабочка радостно захлопала крылышками, — быстренько подъем. Сколоть лед с бугра, генерал в клинике, — и голос радостно добавил, хихикнув: — В шляпе.
Глинский достал из стола армейский пистолет, но положил обратно. Нашел перчатки, аккуратно сложил и бросил зачем-то в печь. Взял из стола деньги и большую групповую фотографию. Отрезал себе на фотографии голову, как только что у Шишмаревой. Плюнул, прилепил к кафелю печки. И теми же ножницами в двух местах обрезал провод трансляции. Глаз потухал медленно, сначала бабочка опустила крылья, только после зеленый глаз окончательно погас, и зажегся, и замигал воспаленный красный.
Глинский вышел, запер дверь, рубильником включил грузовой лифт, огромный, деревянный, обшарпанный, пахнущий карболкой, и нажал кнопку подвала.
В длинном бетонном коридоре он так же аккуратно обрезал еще два провода, вынул куски, сунул их в карман и пошел, стараясь попадать в стук собственного сердца.
Пока старшина Смертяшкин, так прозвали старшину в морге, натягивал сапоги, он прошел в камеру к столам, зажег верхний свет и рабочие лампы.
Табличка «Стакун Э. Г.» с номером отделения была на левой, а не на правой, как положено, ноге. Глинский, снимая грязную в кровяных пятнах простыню, ждал, что увидит, и не ошибся, и покивал. Перед ним лежал короткий и когда-то очень сильный человек, одноногий инвалид со старой зажившей культей. Это был не Стакун. Это не мог быть Стакун, и это не был Стакун. На маленьком сморщенном члене инвалида было вытатуировано «Боец».
Глинский вытер руки газетой, бросил газету в унитаз, нажал спуск — унитаз был засорен. Красная бурая вода с кусками отсеченных внутренностей вспухла, завертелась, плеснула на сапоги. Смертяшкин засопел у плеча.
— У тебя трупный материал перепутан, — грозно сказал Глинский Смертяшкину, — потом явишься за взысканием. Какая же здесь атрофия? Смехота! Дежурного живо ко мне!
— Да нет связи… Крысы опять погрызли.
— Бегом марш! — и, не ожидая, когда хлопанье валенок затихнет, двинулся сам. Узким коридором мимо старых прозекторских столов, кучи угля. Старая низкая беленая дверь, Глинский поднял медный крюк-закидку, сбалансировал вертикально и, как четверть века назад третьекурсником лекпомом, выскользнул тенью из анатомички. Как и тогда, прижал дверь и стукнул локтем. Крюк лязгнул и стал на место. Ничего не изменилось, только из клиники бежал не молоденький лекпом, а генерал, и не на ночную свиданку в парк за оградой. Хоздвор, заледенелые термосы, кузницы, склад гробов, полевая кухня без колес. Да узкая тропинка, проложенная мотающими лекции курсантами, да красная кирпичная стена, да палка-рогулька — оттянуть проволоку Тяжелое пальто не давало прыгнуть, но он зацепился, оттянул рогулькой проволоку, уже лежа под ней на стене, оглянулся на темную клинику. Теряя пуговицы, спрыгнул вниз и побежал.
Тропинка изгибалась, соединилась с другой и вывела Глинского на широкую площадку перед ярко горящим КПП.
Он стоял за кустами у широкой ямы за горой бетонных труб. Там, впереди, на площадке под ярким светом, присыпанный мелким блестящим снежком, стоял его «ЗИМ», и от «ЗИМа» к КПП тянулись только одни следы, его. Тихо и покойно было под ставшим звездным небом и под мутной луной. За Варшавкой простучал поезд, и вовсе тишина.
Глинский собрал с трубы снег и стал жадно есть. Остатки снега положил на голову под шляпу Все показалось ерундой, игрой воображения, ночным психозом. Так вызывающе покойно было вокруг. «Надо ждать час, — сказал он сам себе вслух, — и если все обойдется — идти спать. И забыть».
Кто-то курил в клинике, матовое окно сортира было открыто. Глинский тоже закурил и стал глядеть на человека. Человек не мог видеть его, но было приятно думать, что они смотрят друг на друга.
После бега было жарко, растаявший снег тек по лицу и по шее.
Глинский расстегнул шубу, в кармане пальто что-то попалось под пальцы. Это что-то было кольцом. Его обручальным кольцом. Конечно же. Это было забавно. Найти кольцо в кармане Анжеликиного мужа.
— Анжелика у меня, муж у Анжелики. — Он опять сказал вслух.
Глинский прицелился и щелчком послал кольцо вперед. В снег, в сторону «ЗИМа». И замер. Кольцо вдруг ярко блеснуло, будто само произвело свет. И исчезло. Это был мгновенный свет, вспышка фар. На площадку въехала «скорая помощь». Спокойно прохрустела по снегу, повернулась и остановилась за кустами. Там хлопнула дверца. «Скорая» уехала, а из-за кустов возникли четыре лыжника в байковых шароварах и толстых свитерах с оленями. Днем таких здесь пруд пруди, но далеко за полночь? Лыжники развернулись спинами друг к другу и, раз-два, пошли взмахивать, как на учениях, вдоль ограды в разные стороны. И сразу же опять свет фар.
На площадку въехала полуторка с вышкой, стакан. Таких сейчас по Москве ездило множество, и эта ничем не отличалась от многих. На платформе мужик в тулупе, корзины с лампочками — менять в гирляндах. Из кабины выскочил шофер, отцепил из-под кузова ведро и побежал в КПП. По-видимому, просить воду, и тут же следом, вот уж воистину то пусто, то густо, въехал здоровый трофейный грузовик, груженный бревнами под драным брезентом. Шофер из грузовика вылез, подошел к мужику в тулупе на платформе вышки, лампочки, что ли, просить продать, и вдруг бегом обратно.
