Непонимание ничего про это, почти у всех тогда мальчишек. В госпитале медсестра спрашивала: «Так сладкого и не знал?» Многих могли так спросить. А после войны жизнь, как теперь говорят, «за чертой бедности», без прописки, в получердаках и полуподвалах и борьба с космополитизмом… Вот откуда и стыды за все, что сделано наспех, от усталости, каждый поступок – в ту секунду, когда еще и не подумалось: не надо, зачем! И каждое утро теперь – воспоминания об этих стыдах, кругами, от одного к другому.
– Алеша, ты видел, какой я вчера был?
Младший мой, с запинкой:
– Да…
– Ты никогда не будешь такой?
– Не знаю.
– Почему?
– Позовут в компанию, неудобно отказаться…
Бросаю. С завтрашнего дня. С сегодняшнего. На всем сказывается. Торможение какое-то.
Маленькие мысли, оставьте меня!.. Да что это такое, сгиньте, брысь! Я и не думаю о вас! Я думаю о той женщине, что переходит дорогу. Как хорошо, что такие переходят дорогу!.. Что, опять? Да я с ума сошел! Да я и не думаю об этом! Я думаю о море весной, о грохочущем, светло-зеленом… Сгиньте, брысь!
Каждый человек соответствует городу, населению определенного размера. Во время войны, когда мы занимали небольшой городок – Тирасполь, Андреаполь (какое греческое название!), Великие Луки, – перед нами открывалась мощенная белым булыжником мостовая и заборы, над которыми нависала сирень, и окна белых одноэтажных и двухэтажных домиков, за которыми скрывались девушки в белом, которые, наверно, умеют играть на пианино и читают Хемингуэя…
Она все время искала просто хорошего человека, с которым можно поделиться мыслями или провести время. Но все так привыкли казаться хорошими людьми и принимать за это плату, что она платила и платила…
Англия, Америка, Франция, Канада, ФРГ, Япония, помогите нам!
Провожанья, прощанья, прощенья,
сборы, споры в квартирах пустых.
Кому в путь, кому – снова под дых,
а кому ожидание виз,
не имеют еще разрешенья…
– Вы когда?
– Мы в четверг.
– Нам отказ.
Срок истек. Подадим еще раз. —
Чей-то родственник щелкал и щелкал
объектива внимательной щелкой.
Фото тем, кто уже собрались,
у кого ожидание виз…
Кто друзья? Кто сестра? Кто стукач?
Эта плачет. Плачь, милая, плачь.
А оттуда неясные вести.
Эти едут, те ждут, те на месте…
Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал.
Но тогда кто кого – я его провожал.
Как вдруг.
Я увидел молодую женщину. Она не плакала. Она была красива, красива, красива!
Я спросил ее:
– Вы уезжаете?
Эта женщина не уезжала. Я не знаю, кого провожала. И я крикнул человеку с фотоаппаратом:
– Сфотографируйте эту женщину! И увеличьте ее портрет! И повесьте на стену дома! С надписью! «Эта женщина не уезжает!»
А недавно я узнал, что она живет в Париже.
Комик Макс Линдер покончил жизнь самоубийством из-за того, что Чаплин его превзошел. Достоевский карикатурно изображал собратьев по перу Тургенева и Гоголя. Булгаков в «Театральном романе» вывел в образе завистливого писателя популярного в те времена Бориса Пильняка. Каждый выбирает себе предмет для соперничества и терзаний.
Когда Марлен Дитрих, звезду мирового экрана, спросили:
– Как вам удается не стареть?
Она ответила:
– Я хорошо сплю и никому не завидую.
Бог, или что-то высшее, сначала дает тебе понять, в чем твой главный грех. А следствие его все остальное. Потом дает мучение за эти грехи. А потом – некоторым! – как бы очищение, покой. А так-то грехи есть у всех, с первого грехопадения человека.
Наш преподаватель С. был тощ, удлинен, лицо-профиль, лицо-ножик. Непонятно, где размещался его непостижимый для нас ум, его загадочная эрудиция. Он вел в Институте кинематографии сценарное мастерство. Мы по очереди садились к его столику и излагали свои сумбурные, расплывчатые замыслы. Он слушал, обратив к нам серьезное узкое лицо. Светлые глаза с навесами напоминали изображения французских просветителей. И тут же предлагал парадоксальный сюжет, безупречно прояснявший наше невнятное. Это напоминало американскую картину «Анна Каренина», где в автомат бросали монетку, внутри что-то щелкало, и выскакивала свечка.
Однажды, увидев его на улице, я бросился от него бежать. Как в стихах Пастернака: «Голоса приближаются. Скрябин. О, куда мне бежать от шагов моего божества!»
Мы знали, что у него множество патентов на технические изобретения. Мы знали, что у него гигантская картотека анекдотов. Мы знали, что он гомерически остроумен. Мы не знали, что раньше он был референтом Жданова и заведующим отделом кино у Сталина. Однажды, дожидаясь в его приемной, он достал из кармана зажигалку, чтобы прикурить. И сразу же боковым зрением увидел летящую на него фигуру с гирькой на ремешке. Он успел отклониться, и телохранитель вождя сказал ему: «Счастлив твой Бог». Узнали об этом потом, когда он начал пить. Запрется от семьи и пьет.
Годы прошли. И вдруг во мне слабо проклюнулось это его умение, это его щелканье. И когда ко мне кто-либо обращается за советом, иной раз вдруг возникает нечто похожее, – щелчок. И выскакивает свечка… Себе не могу помочь. Другим – иногда получается.
А немцы так близко, что мины только взвизгнут – сразу же разрываются. Бежали в атаку. А за мной бежали два нацмена. Как вдруг один изо всей силы стукнул меня сапогом в бок. Я свалился в черную минную воронку. А они оба – на меня. А я под ними не могу пошевелиться, да что там, дышать не могу. Наверно, здорово ударил сапогом. Я – матом на них, думаю, они решили отлежаться в воронке, пока атака кончится. А потом, когда меня вытащили из-под них, оказалось, сапогом меня никто не стукнул, просто это осколок попал в бок и увяз в легком. А они оба убиты.
Некогда Дождь – как в стихах Пастернака – это было Прекрасное. Теперь дождь – это надо шапку надеть. Впрочем, все, что у Пастернака, было Прекрасным.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетие на дворе?
Я тогда считал, что кашне – это не шарфик, а какая-то странная кашня, в смысле – каша, в которой сидит Пастернак, одинокий, как зверек в норе, в перловой каше, из которой и выглядывает в форточку.
Что-то изменилось. Были внутри круга и критиковали окружающую окружность. И злились на ее неровности, и старались их выровнять… Что-то изменилось. Стоим снаружи, каждый – поодаль, друг друга почти не видно, и круг этот вовсе и не круг, а черт знает что.
Кофейный ликер я однажды попробовал на дне рождения товарища. В десятом классе. Он поразил меня соединением душистого, поэтического, женского, прекрасного.
Потом началась такая сложная жизнь, что и не распутать. Время от времени я заходил в магазин за углом и брал домой бутылку водки или вина и всегда почему-то замечал: сверху на полке стояли пирамидкой бутылки кофейного ликера, темно-коричневые, с золотым названием наискосок. Но мне и в голову не приходило взять его. Все мои друзья и вообще все знали, что ликер – это пошлое, глицерин, отрава.
Но недавно я зашел в магазин, чтобы взять с собой чего-нибудь достойного моих знакомых, к которым я был приглашен в гости. Но оказалось, что ничего достойного моих знакомых в магазине не было. Были только бутылки кофейного ликера. Тогда я подумал: зачем я пойду к этим знакомым, где надо улыбаться в ответ на улыбки, а улыбаюсь я с трудом. И я решил не идти в гости, а взять бутылку кофейного ликера и вернуться домой. Стал пить мой кофейный ликер, и все запутанное начало распутываться, и стало вспоминаться хорошее. И жить становилось легче, несмотря на все плохое, что было в прошлом, и все тяжкое, что было в войну, и все запутанное, что сейчас.
Через несколько дней я снова зашел в магазин. И сразу увидел – на верхней полке не было коричневых бутылок с золотой надписью наискосок. Я пошел в другой магазин. Но там продавщица сказала, что она не помнит, когда кофейный ликер и был. Ни в одном магазине не было кофейного ликера. И никто не знал, будет ли он когда-нибудь.
А впрочем, пить осталось так недолго…
В школе, когда я учился, было принято время от времени собирать деньги на неимущих. И вот вдруг узнаю, что собирают деньги на ботинки неимущему мне. Тогда как семья, в которой я жил на правах родственника, была вполне обеспеченная. И было стыдно. Как будто собирают по недоразумению. Правда, ботинки были нужны.
Из-за унизительного положения в доме я разнуздывался в школе. Директор однажды пригласил отца моего товарища, спросил – как ему кажется, нормален ли я психически. Позже, в армии уже, до войны, приехавшую ко мне в воскресенье девушку (в Подольске еще, под Москвой) политрук спросил то же самое: как ей кажется, нормален ли я психически.
Но уже тогда жизнь изготовилась – занесла надо мной лапу. Об этом не надо. Только строчку Арсения Тарковского:
