Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы

Вот и пошли они тропкой навстречу закатному солнцу,
Что в облака грозовые упряталось и временами,
В дымке неясной сквозя, то сбоку, то сзади бросало
Редкий свой луч, озаряя поля зловещим сияньем.
«Только бы, — молвил Герман, — грозою с градом и ливнем
Буря не разрешилась, — ведь жатва поспела на славу!»
Оба они любовались высокой волнистою рожью,
Им достававшей до плеч, хоть шедшие рослыми были.

Верному спутнику тихо сказала тогда Доротея:
«Добрый мой друг, кому я, по счастью, обязана ныне
Хлебом и кровом, — меж тем как изгнанников ждет непогода,—
Прежде всего расскажите о нраве родителей ваших,
Коим усердно служить я готова, сил не жалея.
Кто господина узнал, угодить ему легче сумеет,
Приноровляясь к тому, что всего превыше он ценит,
С чем его разум и сердце сроднились за долгие годы,—
Как же мне сделаться, друг мой, родителям вашим угодной?»

Юноша благоразумный ей тотчас на это ответил:
«Правильно ты поступаешь, достойная девушка, если
Заблаговременно хочешь узнать родителей норов.
К слову сказать, и поныне отцу угодить я не в силах,
Даром что в доме его, как в своем, тружусь неустанно,
Только и знаю: с зари до зари виноградник да поле…
Матери я угождаю, и, добрая, мне благодарна,
Так же и ты ей казаться отличной девушкой будешь,
Ежели, как за своим добром, за домом присмотришь.
Батюшка мой не таков, — подавай ему внешнего лоску!
Славная девушка, ты не подумай, что я бессердечен,
При посторонней открыто родного отца упрекая,
Но уверяю тебя, что впервой столь дерзкие речи
С губ, не привыкших злословить, сорвавшись, нынче слетели,
Ибо в душе у меня пробудить ты сумела доверье.
Добрый отец мой склонен к известной красивости в жизни,
Требует он и любви, и почтенья сугубого также,
Он-то и худшим слугой доволен останется, если
Этот к нему подольстится, а к лучшему будет придирчив».

Радостно девушка тут отвечала, невольно удвоив
Легкий шаг по тропинке, уже неприметной для взора:
«Право, надеюсь, что мне угодить им обоим удастся,
Нравом своим точь-в-точь похожу на матушку вашу,
Ну, а манер утонченность мне сызмала вовсе не диво.
Наши соседи, французы, еще недавно учтивость
Ставили выше всего. Дворянин, мещанин и крестьянин
Ею владели, стараясь другим внушить ее тоже.
Так повелось потом и у немцев, что малые дети
Утром родителям ручки целуют и делают книксен
«С добрым приветом» и день свой проводят столь же пристойно.
Всем, чему научилась, к чему сызмальства привыкла,
Я старику угождать от чистого сердца готова.
Но у кого я спрошу, как должна обходиться с тобою,
Кто, унаследовав дом, полновластным хозяином станет?»

Девушка смолкла. Они подошли тем временем к груше.
Полного месяца диск засиял на стемневшем востоке.
Ночь приближалась. Погасло последнее пламя заката.
Перед глазами у них, отделяясь резко, лежали
Полосы ясного света и сумерек черные тени.
Дружеский этот вопрос с удовольствием Герман услышал,
Здесь, под навесом груши, на том же излюбленном месте,
Бывшем только недавно свидетелем тайной обиды.
Тут на скамью присесть потянуло обоих, и Герман
Милую за руку взял и сказал ей проникновенно:
«Сердцу внемли своему и веленью его повинуйся!»
Больше не смел говорить он, хоть благоприятной минута
Для объясненья казалась. И «нет» он услышать боялся,
И золотое колечко на пальце также смущало.
Так вот они и сидели в молчанье друг подле друга.

Молвила девушка вдруг: «Поглядите, как льется спокойно
Месяца полного свет, — словно день, он ясен и ярок.
Четко я в городе дальнем дворы и дома различаю.
Вон и окно под крышей, в нем каждое стеклышко видно».

«То, что ты видишь вдали, — обходительный юноша молвил,—
Это наш дом, куда привести тебя собираюсь.
Ну, а под крышей окно от моей комнатушки. Быть может,
Станет она твоей. Ведь такая в дому перемена.
Это пажити наши, — заутро жатва начнется,
Здесь отдыхать мы будем, — не правда ль, прекрасное место?
Но поспешим пройти виноградник и сад, погляди-ка,
Близится к нам гроза, полыхнула зарница над полем,
Туча большая заходит, — вот-вот в ней сокроется месяц».
Встали они со скамейки и в поле спустились, шагая
Вдоль колосящейся ржи, наслаждаясь прозрачностью ночи,
И, в виноградник вступив, в темноту окунулись густую.

Вниз он повел ее по нетесаным плитам, лежавшим
В виде неровных ступеней вдоль крытой садовой аллеи.
Медленно шла Доротея, ему на плечо опираясь.
Призрачным светом луна сквозь листву пробиралась за ними,
Тут надвинулась туча, обоих мраком окутав.
Девушке быть опорой надежной Герман старался,
Но, по ступенькам грубым идя тропой незнакомой,
Вдруг оступилась она и, ногу свихнув, пошатнулась.
Мигом догадливый парень раскинул руки и ловко
Милую перехватил, заключив осторожно в объятья.
Грудь касалась груди, и щека к щеке прикасалась.
Он изваяньем застыл, своему воспротивясь желанью.
Не прижимал ее крепче, а только удерживал тяжесть.
Чувствовал ношу свою дорогую, — биенье сердца
И аромат, исходивший из уст, в лицо ему веял,—
Тайную женскую прелесть угадывал сильный мужчина.

Все же, скрывая боль, Доротея шутливо сказала:
«Это недобрый знак, — говорят бывалые люди,—
Если оступишься ты перед самым порогом жилища.
Правду сказать, для себя я получше приметы желаю.
Дай-ка помедлим немного, не то с колченогой служанкой
Ты в представленье отца неудачным хозяином будешь».

Музы, что были доселе к чудесной любви благосклонны,
Вы, пролагавшие путь добронравному юноше, сами
Милую к сердцу его прижавшие до обрученья,
Так же усердно и впредь поспособствуйте счастью влюбленных.
Тучи, готовые ныне его омрачить, разгоните.
Только поведайте прежде о том, что в дому происходит.

Вот уж и в третий раз поднялась в боковушку к мужчинам
Мать — в нетерпенье, в тревоге, недавно лишь выйдя оттуда,
Речь завела о грозе, обещавшей вот-вот разразиться,
Долгом отсутствии сына, а также опасностях ночи
И пожурила соседей, что, с девушкой слова не молвив
И не сосватав ее, на дороге оставили сына.
«Брось, и без этого тошно, — воскликнул отец недовольный,—
Видишь, и нам не сидится, все ждем не дождемся развязки».

Но продолжал сосед разглагольствовать с видом спокойным:
«Вечно в минуту волненья от всей души поминаю
Добрым словом отца. Во мне, еще малом ребенке,
Нетерпеливость до корня последнего вырвать сумел он.
Вряд ли мудрейший из мудрых способен, как я, дожидаться».
«Как же, — священник спросил, — ваш родитель добился такого?»
«Что ж, расскажу вам охотно, пусть каждый запомнит на случай,—
Начал аптекарь. — Однажды, мальчишкой еще, в воскресенье
Я с нетерпеньем большим дожидался кареты, в которой
Ехать мы собирались в тот день к водоему под липы.
Где-то она задержалась, а я, как хорек, поминутно
Мчался туда и сюда, от окошка к двери метался.
Кончики пальцев зудели, столы я ногтями царапал,
Куксился, топал ногами, вот-вот разреветься готовый.
Батюшка все это видел; когда же совсем по-дурацки
Стал я себя вести, он схватил меня за руку молча,
Тихо подвел к окошку и многозначительно молвил:
«Вот погляди, сынок, на замке мастерская сегодня,
Завтра ее отопрут, и усердно пила и рубанок
Будут с зари до заката ходить, ни на миг не стихая.
Только попомни: однажды настанет урочное утро,
Мастер-столяр и его подмастерья возьмутся за дело,
Гроб для тебя приготовят, работая быстро и ловко,
Да и притащат оттуда сей дом деревянный, в котором
Вынесен будет равно терпеливый и нетерпеливый,
Чтобы покой он обрел под дубовою крышкой тяжелой».
Тотчас детскому взору представилась эта картина —
Будто сколочены доски и черною краской покрыты.
Тут, присмирев, я стал ожидать терпеливо кареты.
Если в пустом нетерпенье другие кругом суетятся,
Лица перекосив, я сейчас же гроб вспоминаю».

Пастор с усмешкой сказал: «Не смущается образом смерти
Мудрый, и для людей добродетельных смерть — не кончина:
Первого к жизни она зовет, в нем дух укрепляя,
А у второго в душе пробуждает веру в спасенье.
Жизнью для них, для обоих, становится смерть, и напрасно
В смерти на смерть указал егозе-мальчугану родитель.
Юноше ты покажи благородную, светлую старость,
Старости — юность живую, чтоб вместе они любовались
Круговоротом извечным, и жизнь восполнялась бы жизнью».

Тут отворилась дверь, и возникла чудесная пара,
И удивились друзья, удивились родители тотчас,
Видя, что облик невесты с обличьем юноши сходен.
Низкой дверь показалась, когда на пороге явились
Оба они, выделяясь сложеньем и ростом высоким.
Девушку Герман представил родителям с речью крылаток:
«Гляньте, она перед вами! Такую вы в доме хотели!
Батюшка, будьте к ней добры, ведь девушка этого стоит!
Матушка, вы о хозяйстве немедля ее расспросите
И убедитесь, как близко вы сходитесь с нею во вкусах».

Пастора Герман тотчас отозвал в сторонку и молвил:
«Достопочтенный муж, помогите осилить заботу —
Узел распутать тугой, пред которым я немощен, ибо
С девушкой не объяснился; напротив, она полагает,
Что не хозяйкой в доме ей стать суждено, а служанкой.
Вот и страшусь, чтоб она не ушла, о женитьбе услышав.
Нужно все это распутать. Ее заблужденья не вправе
Длить мы так долго, и мне неизвестность уже нестерпима.
Так поспешите и тут показать свою мудрость, которой
Славитесь вы!» И священник готов был к ней обратиться,
Только отец, к сожаленью, успел словами своими
Девушки душу смутить. Отозвался он с видом веселым,
В доброжелательном смысле, хоть с легким оттенком лукавства:
«Это недурно, мой мальчик! Я, знаешь ли, рад, что у сына
Вкус такой же отменный, каким отец отличался!
Лучшую он всегда приглашал на танцах и после
Лучшую в жены избрал — драгоценную маменьку нашу.
Ибо тотчас по невесте узнаешь, каков и мужчина,—
Многого ль стоит он сам и себе ли знает он цену.
Только, сдается, и вы не изволили медлить решеньем.
Парень таков, что за ним не грешно увязаться, ей-богу».
Германа эти слова между тем мимолетно коснулись.
Весь он затрепетал, а кругом наступило молчанье.

Но издевательской речь показалась девушке гордой,
И глубоко оскорбленье ей в душу проникло. Румянец
Залил ей щеки, да так, что розовым стал и затылок;
Мигом собой овладев и мгновенно взяв себя в руки,
Так старику она отвечала, скрывая обиду:
«Встречи иной ждала я, наслушавшись вашего сына,
Он выставлял мне отца человеком с душой благородной;
Вот и стою перед вами, пред мужем бывалым, который
С каждым умеет умно обходиться и с каждым любезен.
Кажется мне, что не слишком шевелится в вас состраданье
К бедной, ступившей на этот порог, чтоб служить вам на совесть.
Разве иначе вы стали б указывать с горькой насмешкой,
Как далека моя доля от вашей и вашего сына.
Что ж, я и вправду бедна, — с узелком небольшим я вступаю
В дом, что, как полная чаша, любое порадует сердце.
Я себя знаю отлично и чувствую все обхожденье.
Так благородно ль, скажите, язвить меня речью такою,
Чтобы, ступив на порог, я уже собиралась из дому?»

Живо священнику Герман кивнул, его приглашая
В дело вмешаться немедля и тем отвести заблужденье.
Выступил пастор вперед и, увидя тихое горе
Девушки, тайную скорбь и в глазах заблиставшие слезы,
Мысленно он решил этот узел распутать не сразу,
А наперед изведать смятенное девичье сердце.
К ней обратился теперь с испытующей речью священник:
«Да, чужеземка, видать, опрометчиво ты поступила,
Если к чужим наняться в служанки так скоро решилась,
Это ведь значит во всем подчиняться воле господской.
Ибо удар по рукам предрешает судьбу твою на год.
Вымолвив «да», обрекаешь себя на многое этим.
Хлопоты и беготня ведь не самое трудное в службе,
Да и не горький пот повседневных трудов неустанных,
Так как с рабом заодно и свободный усердствует в доме.
Но господина причуды сносить, когда он не в духе
И беспричинно бранит, то за тем, то за этим гоняя,
И раздраженье хозяйки, тревожимой малостью всякой,
Дерзость господских ребят и назойливость их и проказы —
Вот что терпеть нелегко, да при этом изволь поскорее
Все выполнять, что прикажут, не жалуясь, не огрызаясь.
Только, мне кажется, ты не годишься для этого, если
Шуткой простою отцовской задета. А могут, пожалуй,
Девушку день-деньской донимать, что ей кто-то по нраву».

Так заключил он. Дослушав священника меткое слово,
Девушка больше скрывать не могла закипевшее чувство.
Грудь молодая от тяжкого вздоха затрепетала,
И возразила она, проливая горячие слезы:
«О, невдомек тебе, рассудительный муж, что советом
Горе унять желаешь, сколь немощно слово, чтоб душу
Освободить от страданий, доставшихся ей ненароком.
Веселы вы и довольны: не может вас шутка затронуть!
Но ведь больному несносно и легкое прикосновенье,—
Нет, здесь ничто не поможет, хотя б удалось мне притворство,
Пусть же раскроется то, что вдвойне бы терзало позднее,
Может быть, сердце мое истомив затаенным страданьем.
Дайте мне с миром уйти! Я у вас не могу оставаться!
Я удалюсь и пойду бедняков разыскивать, коих
В горе покинуть решилась, за лучшей долей погнавшись.
Воля моя тверда, и поэтому можно признаться
В том, что иначе бы в сердце скрывалось долгие годы.
Да, я насмешкой отца оскорбилась: тому не причина
Гордость моя иль зазнайство, что вовсе служанке некстати,
Но неожиданно склонность в душе у меня пробудилась
К юноше, мне на дороге представшему как избавитель.
С ним разминувшись впервые на пыльном и знойном проселке,
Думала я о нем и той счастливой, что к сердцу
Он прижимает, быть может, ее называя невестой.
Снова встретившись с ним у колодца, такою была я
Радостью светлой полна, будто наземь сошел небожитель,
Тотчас, по первому слову, в служанки пойти согласилась.
Все же себя надеждой я льстила (и в этом признаюсь),
Что заслужить мне удастся со временем счастье, быть может,
Если я сделаюсь в доме опорою необходимой.
Только впервые, увы, мне открылась опасность, которой
Я бы подверглась, живя бок о бок с тайно любимым.
Только теперь убедилась, что наипрекраснейшей даже
Девушке бедной не пара богатый юноша. Это
Я говорю к тому, чтобы сердце мое вы узнали:
Случай обидел меня, но ему я обязана зреньем.
Что бы пришлось пережить мне, исполненной тайной надежды,
Если б когда-нибудь в дом он привел иную невесту?
Разве б смогла я тогда сокровенное вынести горе?
Случай меня остерег, и случай вырвал из сердца
Это признанье, покуда несчастье еще отвратимо.
Все я сказала! И дольше меня ничто не удержит
В доме, где я стою перед вами в стыде и в смущенье,
Высказав тайную склонность и глупые эти надежды.
Да, ни кромешная ночь, заволокшая тучами небо,
Ни грохотание грома (я слышу его), ни жестокий
Ливень, хлещущий в стекла, ни вой разгулявшейся бури
В доме меня не удержат. К лишеньям давно я привыкла
В бегстве печальном, всечасно спасаясь от вражьей погони.
Снова скитаться пойду, как меня в эти дни приучило
Вихревращенье событий, со всем дорогим расставаясь.
Время идти! Прощайте! Уж, видно, мне доля такая!»

Это сказала она и поспешно направилась к двери,
Узел, с которым пришла, сиротливо к себе прижимая.
Но, обхватив ее руками обеими, быстро
Загородив ей путь, изумленная мать закричала:
«Девушка, что это значит? К чему напрасные слезы?
Нет, я тебя не пущу! Ты — невеста любимому сыну!»
Только отец, не в пример добросердной жене, рассердился,
Девушке плачущей он недовольно молвил, вставая:
«Вот благодарность, какую имею теперь за потворство,
Мне в довершенье всего отплатили самым несносным.
Нет ничего для меня нестерпимей, чем женские слезы.
Взбалмошный крик, пересуды со всей суетней бестолковой
Там, где с умом небольшим все можно уладить без шума.
Мне на такой ералаш и глядеть надоело, признаться.
Сами кончайте, а я удалюсь… Мне спать захотелось!»
Он повернулся и быстро пошел, направляясь в покои,
Где почивать обычно привык на супружеском ложе.
Но удержал его сын, умоляющим голосом молвив:
«Батюшка, стойте, не надо на девушку гневаться, ибо
Грех лишь на мне одном за эту неразбериху,
Что усугубил нежданно наш друг притворством умелым.
Достопочтенный муж, говорите! На вас полагаюсь!
Страха и скорби не длите! Кончайте дело скорее!
К вам не смогу относиться с таким уваженьем в дальнейшем,
Если замените мудрость обычную вашу злорадством».

Но, улыбаясь, ответил на это достойный священник:
«Чья бы мудрость могла столь чудесное вызвать признанье
Девушки этой и нам полней раскрыть ее душу?
Разве забота твоя не восторгом теперь обернулась?
Сам говори! Для чего доверять объясненье другому!»
Выступил Герман тогда и с волненьем и нежностью начал:
«Не сожалей о слезах и печали своей мимолетной.
Ими скрепляется счастье мое и твое, я надеюсь!
Нет, не в служанки нанять чужестранную девушку шел я
Давеча, друг мой, к колодцу, — пришел я любви домогаться.
Только, увы, смущенный мой взор был не в силах проникнуть
В тайну души твоей. Он одно дружелюбье заметил,
Встретясь с твоим, отраженным зеркальной водою колодца.
В дом тебя привести половиной счастья мне было,—
Ты довершаешь его! Так будь же моей нареченной!»
Девушка, тронута этим, на юношу молча глядела,
Не отклоняя горячих объятий и поцелуев,
Радость венчающих, если желанной порукою служат
Счастья, которому нету предела, как мнится влюбленным.

Все объяснил остальным тотчас же священнослужитель.
Девушка вышла вперед, с грациозным поклоном целуя
Руку отца, что поспешно отдернул старик, и сказала:
«Право, должны вы простить изумленной тем, что случилось,
Прежние слезы печали и эти счастливые слезы.
Первый порыв мне простите, меня не судите сурово,
Дайте хоть свыкнуться с этим на долю мне выпавшим счастьем!
Первая смута, в которой я, сбитая с толку, повинна,
Пусть она будет последней. К чему обязалась служанка
Верой и правдой служить — я исполнить, как дочь, обещаюсь!»

Обнял ее отец, умиления слезы скрывая.
Добрая мать подошла и порывисто расцеловала.
Крепко за руки взявшись, две женщины плакали молча.
Быстро священнослужитель сперва с отцовского пальца
Стаскивать начал кольцо обручальное (было, однако,
Трудно его протащить чрез опухший сустав стариковский),
После у матери снял он кольцо и, детей обручая,
Молвил: «Еще раз да будут заветные кольца залогом,
Прочно скрепляющим этот союз, столь похожий на старый.
К девушке юноша этот проникнут любовью глубокой.
Да и она заверяет — ей по сердцу юноша этот,
И потому обручаю и благословляю вас ныне
С воли родителей ваших, в присутствии верного друга».

Тут, поклонившись, аптекарь тотчас им принес поздравленье.
Но, надевая кольцо золотое на палец невесты,
Пастор, весьма изумясь, увидал на руке и другое,
То, что еще у колодца ревниво Герман заметил.
И с дружелюбною шуткой к ней пастор тогда обратился:
«Как! Обручиться вторично ты хочешь? Смотри, чтобы первый
Суженый твой не пришел к алтарю с укоризненным словом!»

Но отвечала она: «О, позвольте мне на мгновенье
Воспоминаньям предаться. Их, право, достоин тот добрый,
Что на прощанье вручил мне кольцо и ушел безвозвратно.
Все он предвидел, когда, вдохновленный любовью к свободе,
Жаждой подвигов полный во имя всеобщего счастья,
Он поспешил в Париж, где нашел темницу и гибель.
Молвил он: «Счастлива будь! Я иду, ибо нынче на свете
Все пошатнулось и, мнится, готово на части распасться.
Рушатся наисильнейших держав вековые устои.
Древних владений лишен господин старинный и с другом
Друг разлучен, так пускай и любовь расстается с любовью.
Здесь я тебя покидаю, а где мы увидимся снова —
Бог весть! Быть может, меж нами последнее молвлено слово.
Прав, кто сказал: «Человек на земле злополучный пришелец».
Больше пришельцем теперь чем когда-либо сделался каждый.
Стали не нашими земли, сокровища прочь уплывают,
Золото и серебро меняют чекан стародавний,
Все в небывалом движенье, как будто бы впрямь мирозданье
В хаос желает вернуться, чтоб в облике новом воспрянуть.
Сердце храни для меня, и ежели встретимся снова
Мы на развалинах мира, то будем с тобой существами
Перерожденными, коим судьба не предпишет законов,—
Что законы тому, кто в такую годину родился?
Если ж не сбудется так, что напасти счастливо избегнем
И упадем, повстречавшись, с восторгом друг другу в объятья,—
То сохрани, дорогая, в душе мой трепетный образ,
Чтобы равно приготовить себя и к веселью и к скорби;
Если ж на новое место и к людям новым потянет,
Благодари провиденье за то, что оно ниспослало.
Любящих ты возлюби и ответствуй на доброе добрым!
Но и тогда осторожно ступай своей легкой стопою,
Ибо удвоенной болью тебе угрожает утрата.
Каждый свой день славословь, но запомни, что жизнь не ценнее
Всякого блага иного; обманчиво каждое благо».
Так он сказал и навеки ушел от меня, благородный.
Все потеряв, эту речь вспоминала я тысячекратно.
Ну, и теперь вспоминаю, когда любовь мне готовит
Новое счастье и светлой надеждой меня окрыляет.
Не обижайся, мой друг, что, на руку твою опираясь,
Все ж я дрожу! Мореходу, вступившему на берег, мнится,
Будто под ним и земля продолжает еще колыхаться».
С первым кольцом по соседству второе она уместила.

И отозвался жених, благородным волненьем согретый:
«Тем неразрывней да будет теперь при смятенье всеобщем
Наш, Доротея, союз! И верно и крепко мы будем
Друг за друга держаться, добро отстаивать наше.
Тот, кто во дни потрясений и сам колеблется духом,
Множит и множит зло, растекаться ему помогая.
Тот же, кто духом незыблем, тот собственный мир созидает.
Нет, не германцу пристало ужасное это движенье
Продолжать и не ведать — сюда иль туда повернуться.
«Наше — это!» — должны мы сказать и отстаивать твердо.
Ведь и поныне еще восхваляют решимость народов,
Грудью вставших за право и честь, за родных и за близких,
Хоть и костьми полегли храбрецы, от врага отбиваясь.
Ты, Доротея, моя; и мое отныне навечно
Будет моим! И бесстрашно его я приму под защиту —
С доблестью мужа. И если теперь иль, быть может, в грядущем
Станет нам враг угрожать, ты сама вручи мне оружье.
Буду я знать, что блюдешь ты мой дом и родителей милых.
О, я с отвагой тогда неприятелю выйду навстречу.
Если б так думали все, то сила сравнялась бы с силой
И долгожданный мир нас всех бы обрадовал вскоре».