Савва (равнодушно). М-да? Вот как.
Липа. Когда подумаешь, сколько пало на него слез, сколько слышал он стонов и вздохов! Уже одно это делает его такою святынею — для всякого, кто любит и жалеет народ, понимает его душу. Ведь никого у них нет, кроме Христа, — у всех этих несчастных, убогих… Когда я была маленькая, я все ждала чуда…
Савва. Это было бы интересно.
Липа. Но теперь я поняла, что Сам Он ждет от людей чуда, ждет, что перестанут люди враждовать и губить друг друга.
Савва. Ну, и что же?
Липа (сурово смотрит на него). Ничего. Завтра сам увидишь, когда понесут Его. Увидишь, что делает с людьми одно только сознание, что Он здесь, с ними. Живут они весь год грязно, нехорошо, в ссорах и страданьях, а в этот день точно исчезает все… Страшный и радостный день, когда вдруг точно сбрасываешь с себя все лишнее и так ясно чувствуешь свою близость со всеми несчастными, какие есть, какие были, — и с Богом!
Савва (быстро). Который, однако, час?
Сперанский. Сейчас пробило четверть двенадцатого, если не ошибаюсь.
Липа. Рано еще.
Савва. Что рано?
Липа. Так. Рано, говорю, еще.
Савва (подозрительно). Что это ты?
Липа (вызывающе). А что?
Савва. Почему ты сказала: рано еще?
Липа (бледная). Потому что сейчас только одиннадцать. А когда будет двенадцать…
Савва (вскакивает и быстро идет к ней. Тяжело смотрит на нее, говорит медленно, слово за словом). Так вот что! Когда будет двенадцать…
(Поворачивает голову к Сперанскому, но продолжая глядеть на Липу.)
Послушайте вы, ступайте домой!
Липа (с испугом). Нет, подождите еще, Григорий Петрович. Пожалуйста, я прошу вас!
Савва. Если вы не уйдете сейчас, я выброшу вас в окно. Ну?
Сперанский. Извините, я никак не думал, я с Антон Егорычем, я сейчас.
Тут где-то моя шляпа… положил я ее…
Савва. Вот ваша шляпа. (Бросает.)
Липа (слабо). Посидите еще, Григорий Петрович.
Сперанский. Нет, уже поздно. Я сейчас, сейчас. До приятного свиданья, Олимпиада Егоровна. До приятного свиданья, Савва Егорович. А они, кажется, уже спят, их в постельку бы надо. Иду, иду. (Уходит.)
Савва (говорит тихо и спокойно, в движениях тяжел и медлителен, как будто вдруг сразу почувствовал тяжесть своего тела). Ты знаешь?
Липа. Знаю.
Савва. Все знаешь?
Липа. Все.
Савва. Монах сказал?
Липа. Монах сказал.
Савва. Ну?
Липа (слегка отступая и поднимая руки для защиты). Ничего не будет. Взрыва не будет. Взрыва не будет, ты понимаешь, Савва? Не будет!
Пауза. На улице шаги и невнятный говор. Савва поворачивается и с особенной медлительностью, сгорбившись, прохаживается по комнате.
Савва. Ну?
Липа. Так лучше, брат, поверь мне. Поверь мне!
Савва. Да?
Липа. Ведь это было — не знаю что! Сумасшествие какое-то. Ты подумай!
Савва. Это — наверно?
Липа. Да, наверно. Теперь уже ничего не сделаешь.
Савва. Расскажи, как это произошло. (Осторожно садится и тяжело смотрит на Липу.)
Липа. Я уже давно догадалась… Еще тогда, в тот день, когда мы говорили. Только я еще не знала — что. И я видела… машинку эту: у меня есть другой ключ от этого сундука.
Савва. У тебя наклонности сыщика. Продолжай.
Липа. Я не боюсь оскорблений.
Савва. Ничего, ничего, продолжай.
Липа. Потом я видела, что ты часто разговариваешь с этим, с Кондратием. А вчера я посмотрела — машинки этой уже нет. И я поняла.
Савва. Второй, ты говоришь, ключ?
Липа. Да… ведь сундук этот мой. Ну, и сегодня…
Савва. Когда?
Липа. Уже к вечеру — я никак не могла найти Кондра-тия — я сказала ему, что знаю все. Он очень испугался и рассказал мне остальное.
Савва. Достойная пара: сыщик и предатель. Ну?
Липа. Если ты будешь оскорблять меня, я замолчу.
Савва. Ничего, ничего, продолжай.
Липа. Он хотел донести игумену, но я не позволила. Я не хочу губить тебя.
Савва. Да?
Липа. Когда все это устроилось, я вдруг поняла, как это дико все — так дико, что этого не может быть. Кошмар какой-то. Нет, этого не может быть! И мне стало жаль тебя.
Савва. Да?
Липа. Мне и сейчас жаль тебя. (Со слезами.) Саввуш-ка, милый, ведь ты мой брат, ведь я качала тебя в люльке. Миленький, что ты задумал, — ведь это же ужас, сумасшествие. Я понимаю, что тебе тяжело было смотреть, как живут люди, и ты дошел до отчаяния… Ты всегда был хороший, добрый, и я понимаю тебя. Разве мне самой не тяжело смотреть? Разве я сама не мучусь? Дай мне твою руку…
Савва (отстраняя ее руку). Он сказал тебе, что пойдет к игумену?
Липа. Да, но я не позволила ему.
Савва. А машинка у него?
Липа. Он завтра отдаст ее тебе; мне он побоялся ее отдать. Саввушка, миленький, ну, не смотри на меня так! Я понимаю, что тебе неприятно, но ты умный, ты не можешь не сознавать, что ты хотел сделать. Но ведь это же бессмыслица, это бред, это может присниться только ночью. Разве я не понимаю, что жить тяжело, не мучусь этим! Но нужно бороться со злом, нужно работать… Даже эти товарищи твои, анархисты… убивать нельзя, никого нельзя, но я все же их понимаю: они убивают злых…
Савва. Они не товарищи мне; у меня нет товарищей.
Липа. Но ведь ты же анархист?
Савва. Нет.
Липа. Кто же ты?
Тюха (поднимая голову). Идут. Всё идут. Слышишь?
Савва (тихо, но угрожающе). Идут!
Липа. Да, и кто идет, ты подумай. Ведь это горе человеческое идет, а ты хотел отнять у него последнее — последнюю надежду, последнее утешение…
И зачем, во имя чего? Во имя какой-то дикой, страшной мечты о «голой земле»… (Смотрит в темную комнату с ужасом.) Голая земля — подумать страшно — голая земля! Как мог человек додуматься до этого: голая земля.
Нет ничего, все надо уничтожить. Все. Над чем люди работали столько лет, что они создали с таким трудом, с такой болью… Несчастные люди! и среди вас находится человек, который говорит: все это надо сжечь… огнем!
Савва. Ты хорошо запомнила мои слова.
Липа. Ты разбудил меня, Савва. Когда ты сказал мне, я вдруг точно прозрела, я полюбила все. Понимаешь, полюбила! Вот эти стены… прежде я не замечала их, а теперь мне жаль их, так жаль… до слез. И книги, и все, каждый кирпич, каждую деревяжку, отделанную человеком. Пусть оно плохо, — кто говорит, что оно хорошо! Но за то я и люблю его — за неудачу, за кривые линии, за несбывшиеся надежды… за труд, за слезы! И все, Савва, кто услышит тебя, так же почувствуют, как и я, так же полюбят все старое, милое, человеческое…
Савва. Мне дела нет до вас.
Липа. Нет дела! А до кого же дело? Нет, Савва, ты никого не любишь, ты только себя любишь, свои мечты. Кто любит людей, тот не станет отнимать у них все, тот не поставит свое желание выше их жизни. Уничтожить все!
Уничтожить Голгофу!.. Ты подумай: (с ужасом) уничтожить Голгофу! Самое светлое, что было на земле! Пусть ты не веришь в Христа, но если в тебе есть хоть капля благородства, ты должен уважать Его, чтить Его благородную память: ведь Он же был несчастен, ведь Он же был распят — распят, Савва!..
Ты молчишь?
Савва. Молчу.
Липа. Я думала… я думала… если тебе удастся это, я убью тебя, отравлю. Как самого вредного!
Савва. А если это не удастся…
Липа. Ты еще надеешься?
Савва. А если это не удастся, я убью тебя.
Липа (делает шаг к нему). Убей! Убей! Дай мне пострадать за Христа…
за Христа, за людей!
Савва. Да, я убью тебя.
Липа. Да разве я не думала об этом? Разве я об этом не мечтала?
Господи! Пострадать за Тебя — да есть ли счастье выше этого!
Савва (презрительным жестом указывая на Липу). И это — человек! И это считалось лучшим! И этим гордились! Н-ну, не богаты же вы хорошим!
Липа. Оскорбляй, издевайся, нас всегда оскорбляли, прежде чем убить.
Савва. Нет. Я не думаю тебя оскорблять, — как я могу оскорбить тебя! Ты просто неумная женщина. Таких много было. Много есть и сейчас. Просто неумная, ничтожная, даже невинная, как все, кто ничтожен. И если я хочу убить тебя, то ты не гордись этим, не думай, что ты особенная, достойная моего гнева. Нет. Просто мне будет немного легче. Когда мне случалось колоть дрова и я промахивался и вместо полена попадал по порогу, это было легче, чем если кто-нибудь удерживал мою руку. Поднятая рука должна упасть.
