КУХАРКА. Чернушка, букашка! Помнишь Ялту? У Черчилля был дорогой, восхитительный, фирмы «Олимп». Черт меня подери!
МАКС (Шуту). Разбуди, разбуди…
ШУТ. Предлагаю обмен. Раз вы так возбудились, то вы заберете себе этот бантик, а мы забираем свои апельсины и…
КУХАРКА. С этим бантиком я бы не кашу варила, а всю ночь напролет танцевала фокстрот. Или нет! Аргентинское танго! Ангина, озноб, лихорадка! Мне, естественно, нужен партнер.
ШУТ. Я… не то чтобы я…
КУХАРКА. Говорил, что артист, — отвечай за слова.
ШУТ. Да у вас тут, смотрите, на выбор, какие орлы. Все военная косточка, с выправкой!
КУХАРКА. В этих мужская — одна оболочка. Внутри они все мертвяки, мокрецы.
МАКС. Симулякры?
КУХАРКА. Вот именно. С этими хрен потанцуешь. У них в голове два режима, две главные кнопки…
МАКС. Страх и ненависть?
КУХАРКА. Точно! Откуда все знаешь? Дай мне бабушку, бантик. Пожалуйста.
МАКС. Скажешь «бобок» и получишь.
КУХАРКА. Бобок!
ШУТ. Думаю, это пароль.
Макс отдает бантик. Шут и Кухарка танцуют.
КУХАРКА (любуясь бантиком). Как приятно, что можно забыть обо всем, обо всех — на минутку-другую.
ШУТ. Я на ногу вам наступил.
КУХАРКА. Ты чудесно танцуешь. Озноб, лихорадка, ангина! Ах, увидел бы ты, как я женскую плоть ублажал, уважал, потрошил, как народное тело крошил! То есть нет, это я не про то. Апропо, можно бантик на память?
ШУТ. На добрую память? Конечно. Ну, теперь апельсины?
КУХАРКА. Ищите вон там, под землей.
ШУТ. Под землей? Почему под землей?
11.
Красная пустыня. Макс и Шут идут вдоль берега моря.
ШУТ. По-моему, принц, у вас идефикс.
МАКС. Нет, у меня идемакс.
ШУТ. Ваше высочество, мне уже не смешно. Так легкомысленно — взять и сбежать за кулисы! Все-таки это не сцена — это ваша страна, ваша родина…
МАКС. Да. Свобода выбора тоже моя.
ШУТ. Разве, принц, у наследника есть этот выбор?
МАКС. Каббалисты считают, что есть.
ШУТ. Кто?
МАКС. Сори, мой нос заложило от этой пылищи. Каббалисты. Два «б», одно «л». Так вот они полагают: накануне свидания с крошкой-бозоном Питера Хиггса, перед тем как у нас воплотиться, душа выбирает семью.
ШУТ. Очень мило, но я — атеист.
МАКС. Не правда ли, невероятно? У душеньки нашей — готовый проект на уме, варианты!
ШУТ. После знакомства с Кухаркой не удивлюсь.
МАКС. Все приходится взвесить: генетику, статус, профессии потенциальных родных…
ШУТ. И, наверно, счета?
МАКС. Зря смеетесь. Доходы семьи — это фактор.
ШУТ. М-да, похоже на кастинг в какой-нибудь… э-э… сериал. Не понимаю, куда я смотрел. Да и вы куда-то смотрели совсем не туда. Раз теперь хотите сбежать.
МАКС. Это фатум. Сказала бы Фата Моргана.
ШУТ. Это ошибка! Народ на вас очень надеется, ждет, что вы будете первым в истории нашей страны просвещенным монархом, утешителем интеллигенции…
МАКС. Вот не надо. Я слишком знаю эту страну и этот народ. Все закончится, как и всегда: портреты размером с Тадж-Махал, полеты на истребителях, массовые репрессии и тридцать три кольца охранников с глазами как у Сергея.
ШУТ. Кто это — Сергей?
МАКС. Моя овчарка.
ШУТ. Ваше высочество…
МАКС. Мое решение бесповоротно: как только у отца кончится бензин, вся полнота власти перейдет к парламенту.
ШУТ. Бензин? Первый раз слышу такое выражение.
МАКС. Это эвфемизм, означает — сами знаете что. Последние неприятности.
ШУТ. Хорошо, а если что-то пойдет не так?
МАКС. Например?
ШУТ. Если случится дворцовый переворот?
МАКС. Тем лучше.
ШУТ. Как это «лучше»? Вы что, хотите того — умереть?
МАКС. Я хочу отдохнуть. Предлагаю сделать привал.
Макс и Шут располагаются в тени под скалами.
Макс делает записи в своем блокноте.
ШУТ. Ваше высочество, с вашего разрешения я вздремну полчасика? А потом поменяемся.
МАКС. Что? Ролями?
ШУТ. Только я умоляю — не трогайте вы апельсины. Черт его знает, что там у них внутри. Вы меня слышите?
МАКС. Да-да.
Шут засыпает. Макс откладывает блокнот, рассеянно смотрит в море, роется в мешке. Достает апельсин, прикладывает его к левому уху, слушает. Опять смотрит в море, забывается, машинально вскрывает апельсин, из которого в синем облачке эфирного масла появляется Ольга.
ОЛЬГА. Ровно год назад умер отец. Это был чудовищно трудный, траурный год. Степень моего гражданского психоза достигла такого накала, что нужно было на что-то решиться: или окончательно сойти с ума, или успокоиться, взять себя в руки. Я стала невыносимой. За утренним чаем выступала, как оратор на митинге, — с пеной у рта. Слушая новости, подпрыгивала на стуле и орала, как на футбольном матче. Соседи пугались, звонили в дверь — думали, убивают кого-то: то ли мы, то ли нас. И что теперь? К чему я пришла? Вдруг накрыла догадка. Дело тут не в тиранах, диктаторах и упырях — дело в людях. Как они хотят, так и живут. Им нравится так жить — и гори все огнем. В сотый раз цитирую Наполеона: «География — это всегда приговор». А как еще объяснить нашу абсурдную жизнь? Здесь рождаются ебанько. Гордые за Победу. Гордые за Гагарина. Как будто сами слетали в космос. Как будто сами взяли Берлин. Но знают они почему-то только одно — воровать. И всех ненавидеть, люто, самозабвенно. Таджиков, кавказцев, но главное — американцев. С хуя ли им так хорошо? Нас это бесит, нервирует. Мы ненавидим всех — так широко и размашисто, что в процессе забыли не только себя, но даже евреев. Разбавленная на весь мир, наша ненависть до них теперь не доходит. А жаль — евреи, они реактивные. Правда, всегда удивляемся: за что они нас-то не любят? Нас-то за что не любить? Так и живем, чередуя две неуемные страсти: воруя и ненавидя. Я бы тоже что-нибудь стырила у государства. Вот сколько б смогла унести, столько и стырила. Я — обыкновенный кирпич в этой системе, но меня вставили в стену пустого, аварийного сарая, называется «школа» — здесь много не наворуешь. Но кирпичом я быть не перестану — я хочу воровать. Понимаете? Много! По одной простой причине: кругом воруют все, кто имеет такую возможность. Вот начнут все убирать говно за своими собаками, и я буду убирать. А пока тут у нас десять кучек на квадратный метр, и я что — должна соскребать совком свою персональную какашку? Не вижу смысла. Я обычный серенький человек, я хочу хапнуть как можно больше, а убирать говно за своей собакой, подавать пример культурного поведения — это извините, это не ко мне. Вот и вся философия, может, национальная, а может, совковая — кто ее разберет.
МАКС. Вы безупречны, ваша горечь как мед, ваше отчаяние — оно волнует меня! Как ваше имя?
ОЛЬГА. Ольга.
МАКС. Оленька. А я — Максимилиан. Вы будете моей супругой, Ольга? Моей Прекрасной Дамой. Неутомимой помощницей во всех делах, в разгребании авгиевых конюшен империи. Вам придется дышать не духами и туманами, а зловонными испарениями древних нечистот. Империя накопила их много, копила их долго, веками — в своих коллекторах зла.
ОЛЬГА. Я…
МАКС. Вы согласны?
ОЛЬГА. Да, конечно. Но дело в том…
МАКС. Она согласна! Боже, я с ума сойду от счастья!
ОЛЬГА. Я пить хочу. Скорее. Дайте мне воды!
МАКС. Всю воду выпил Шут — он очень нервничал.
ОЛЬГА. Какая незадача… Я умираю, Макси-мили-ан.
Она умирает от жажды. Макс не верит своим глазам, потом верит, приходит в ужас. Вне всякой логики вскрывает второй апельсин. Из эфирного облачка появляется Маша.
МАША. Не надо говорить со мной о добровольном рабстве, выше которого якобы нет ничего. Вы — лукавые «ловцы человеков», ловите их себе на прокорм — хладнокровно, как рыба рыбу. Если бы Христос хотел моего рабства, он бы так и сказал. Господь прям в словах, и пря Его нацелена на мутные умы интерпретаторов и ловкачей. А эти множатся, как борщевик. Вы, инквизиторы на службе царей и тиранов, душители свободы ради спасения мира. Конечно — ради чего же еще? А на деле — все в теле, все для себя, под себя и в свое удовольствие. Личная власть и высокий статус в обезьяньей стае — вот предмет ваших ночных медитаций. Вы облачились в черные одежды гордыни, а говорите «мы не от мира сего». Презираете всех, кроме авторитетных воров, с которыми делите ренту. Вы захватили право на истину, право на покаяние, право на Христа и готовы оборонять захваченное вами добро всей силой бандитского государства. Наверное, вы сами бандиты, если поступаете так перед Господом. Или для вас Его не существует? Для вас Он давно распался на пиксели? Там, в начале 30-х, от Рождества… Можно воды? Что-то во рту пересохло.
