памятью женщины, у которой ты отнял мужа. В наше время только дурак убьет жену из-за любовника. А ты вовсе не дурак. (Глядя ему прямо в глаза.) Ты — лицемер, трус, но не дурак. Я не произношу слово «предатель». Уж больно оно гнусное, язык не поворачивается. И скандала ты поднимать не захочешь — такая роскошь тебе не по карману. Мало ли что может выплыть наружу…
А д о м а с. Ну и цинизм… Хочешь меня шантажировать? Не выйдет. Я уж теперь ничего не боюсь. А этого мальчика бесстыжей девке не отдам!
К с а в е р а (серьезно). Много ты понимаешь! Может, только он меня от тебя и отмоет. Но вот чего я не соображу: с какой стати ты свою ревность прикрываешь трогательной заботой о чужом человеке?
А д о м а с. Чужом?.. Врешь, тварь!
К с а в е р а (в ужасе). Погоди… У меня и раньше мелькало подозрение… Нет, не может быть! Он твой сын? Скажи! Твой сын?
А д о м а с (упрямо). Нет! Нет!
К с а в е р а (опускаясь на стул). Скажи правду.
В комнату быстро входит Р и м а с.
Р и м а с. Вы сказали, что памятник надо уничтожить. Как вас надо понимать? Говорите.
Адомас молчит.
Это вы серьезно? Или просто так, для красного словца?
А д о м а с (беззвучно). Памятник должен быть снесен.
Р и м а с. Но он уже стоит там, на площади! Я долго на него смотрел. Памятник прекрасен. Не все ли равно, кто его создал? Площадь не ваша мастерская. Он вам больше не принадлежит.
А д о м а с. Все, равно. Его надо снести.
Р и м а с. Чепуха! Я вернулся, боясь, как бы вы не затеяли какую-нибудь глупость.
А д о м а с. Сам я не умею уничтожать…
К с а в е р а. Ну, человека ты все-таки уничтожил!
А д о м а с. Донесите. Меня осудят, памятник снесут.
К с а в е р а (с иронией). А зачем и это сваливать на других? Донеси на себя сам, так будет честнее.
А д о м а с (после паузы). Если узнают, что героя вылепил тот, кто его… Ну, словом, как тогда будут смотреть на этот памятник люди?
К с а в е р а. Они увидят только лицемерие.
А д о м а с (покорно повторяет). Только лицемерие. В Литве не прощают предательства. Может, делать памятник было безумием! Но это безумие стало моей жизнью, поисками искупления. И поэтому памятник должен быть уничтожен.
Р и м а с. Когда люди смотрят на древний храм, никто не спрашивает, что за человек был его безвестный зодчий… Творение живет само по себе и принадлежит будущим поколениям. В этом памятнике народ увековечил своего замученного поэта.
А д о м а с. А я не хочу, чтобы вместе с ним увековечили и мою трусость! Мое малодушие — ты зовешь его подлостью… Может быть, справедливо, но ты сам ее обнажил. Сам вынудил у меня признание.
Р и м а с. Мне нужна была правда…
А д о м а с. Теперь ее узнают все. Ведь ты сам сказал, что тот бывший узник тоже знает! А он расскажет другим… И тогда… чтобы спасти памятник, тебе же придется лгать… Но одна ложь тянет за собой другую. Где правда, которой ты добивался?
Р и м а с. Я скажу бывшему узнику правду: меня это не интересует. Это не имеет значения. Судить надо не памятник моему отцу, а вас.
К с а в е р а. Римас, я твой друг. Ты сам это говорил. Как тебе не стыдно! Хочешь, я тебе помогу и этот вымаранный грязью шедевр сегодня же ночью взлетит в воздух? А потом — пусть хоть в тюрьму!
А д о м а с (ударив по столу). Ты молчи, проклятая! Тебе-то что?
Ксавера бросается с кулаками на Адомаса, но, вдруг сникнув, опускает руки и плачет. Где-то вдалеке раздаются неровные удары молотка. Их слышит только Адомас. Пауза.
Римас, я хотел вернуть поэта городу, в котором он родился. Вернуть его твоей матери, у которой его отнял. Я пытался выразить самое высокое, на что способна человеческая душа. А теперь уходи и поступай как знаешь. Я хочу остаться со своим прошлым.
Р и м а с. Хорошо, судите себя сами. Я не хочу вам в этом помогать. (Уходит.)
Долгая пауза. Адомас стоит, прислушиваясь к шагам Римаса, который спускается по лестнице.
К с а в е р а (сквозь слезы). Который час?
А д о м а с (не сразу). Без пяти девять.
К с а в е р а. Часы остановились… (Встает и направляется к двери.)
А д о м а с. Куда ты идешь?
К с а в е р а. Выпить кофе, сказать Римасу несколько добрых слов. Неужели он должен сразу разочароваться и в правде и в любви? Проклясть весь мир? (Мажет губы.) Скажи, слезы меня очень старят?
А д о м а с. Нет.
К с а в е р а. Я красивая?
А д о м а с. Да.
К с а в е р а. Ну, до свидания! Да, кстати, я к тебе не вернусь! Никогда! (Гневно поворачивается и торопливо уходит.)
Мастерская. Статуи. Где-то вдалеке слышится женский смех. Едва доносятся звуки грустного блюза.
Долгая пауза.
А д о м а с. Ушла. Всё. Я остался один.
А д о м а с 2 - й (со смешком). Один в камере смертника! Так мне и надо. Зачем было возвращаться в прошлое? Я нашел там лишь то, что оставил: себя. Не простившего себе подлости. Таким, как я, нельзя становиться предателями, это не наше дело. Человек, у которого есть талант, со своей подлостью не умеет жить. Помнишь, как у поэта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
Адомас 2-й исчезает.
А д о м а с (один). Я перед вами. Судите. Вы знаете мою жизнь. Я предал друга. Спасал свою шкуру. Судите. Но скажите мне раньше, много ли среди вас тех, кто не предавал хотя бы по мелочам? Пусть не врагам, а просто равнодушным — любимую, друга, ребенка? Вы скажете, что такое предательство не убивает?! Врете, убивает душу. Кого из вас обстоятельства никогда на ставили на колени, кто не дрогнул
