Збруев оглянулся.
— Значит, это ее компот?
— Ее.
Збруев подошел к столику, залпом выпил компот — и побежал дальше.
Было уже темно, когда Збруев — голодный, с ног до головы в земле и навозе, с лоскутом гимнастерки, свисающим с плеча, валясь от усталости, снова добрался до управления.
— Не слыхали — авария кончилась? — спросил он ночного сторожа.
— Я только заступил, — ответил сторож.
В приемной было пусто. Дверь комитета была приот крыта. Збруев устремился к ней, распахнул… Галя была на месте, но рядом с ней сидел незнакомый мужчина, оба они жевали бутерброды с холодными котлетами, и мужчина помогал Гале подшивать дыроколом бумаги в папку.
— Наконец-то! — обрадовался Збруев. — Я уж думал — совсем тебя не найду. Значит так: сквер разбили, ребята спят, гимнастерка вот порвалась — зашить бы?
— Слушай, ефрейтор, — сказал мужчина. — Что ты моей жене покоя не даешь ни днем ни ночью?
— Как жене?.. — оторопел Збруев. — Чьей жене?
— Познакомься, Николай, — сказала Галя. — Это Костя Збруев, стрелок-отличник.
Збруев машинально протянул мужу руку.
— Постой… А зачем же тогда она писала… раз жена?
— Что писала?
— Про чувства…
Муж подозрительно посмотрел на Галю.
— Ничего я такого не писала, — сказала Галя. — Может, это комсомольская переписка по линии контактов с армией?..
— Сейчас мы разберемся, — мрачно сказал муж. — Раз по линии контактов, значит — копии должны быть.
Он направился к шкафу. Збруев перевел растерянный взгляд на Галину.
— Збруев — «эс» или «зэ»? — спросил муж, возвращаясь и раскрывая папку.
— Зэ…
— ЗАГС, заселение… Збруев. — Он быстро пробежал страничку. — Ну и где же тут про чувства?
— Вот… — неуверенно ткнул пальцем Збруев.
— «Дорогой далекий солдат…» — прочел муж. — Ну и что?
— Ну, тогда вот… хотя — нет… — взгляд Збруева забегал по страничке и наконец остановился. — А это что такое?.. — обличил Збруев — и прочел: — «Как тебе служится, с кем тебе дружится, что тебе снится во сне!»
— Ну и что?
— Если человек стихи переписывает — он же особые мысли выражает! Всё здесь про чувства! Всё!
— Бездоказательно, товарищ Збруев, — отрезал муж.
— Вообще-то письма Перепелкина составляла… а я только подписывала, — призналась Галя.
— Видишь, это шефская работа, тебе ясно? Дело, понимаешь? — кивнул муж на папку. — Вот тут и твое письмо подшито… Между прочим, — усмехнулся он, — «женщина» без мягкого знака пишется.
— А почему же — «жень-шень»? — вяло, думая о другом, возразил Збруев.
— Потому что китайское слово. Тебя еще и грамоте надо учить? Вон вас сколько! — кивнул муж на полки шкафа, забитые папками. — Что же, прикажешь с каждым индивидуально работать?
Збруев долго смотрел на мужа — и вдруг сказал с сердцем:
— Бюрократ ты! И ты, и твоя жена!
И вышел из комнаты.
Вслед ему, шагающему от управления, глядели ярославские ребята, расположившиеся на крылечке.
Прояви к Галине жалость,
Не вини ее, солдат:
Видно, шибко замоталась
На работе Листопад!
Кабы только — шефский сектор,
Но еще ведь на руках
Все прорывы на объектах
И на мужниных носках…
На столб опустился ворон и каркнул.
«Ж.-д. станция — 8 км — с. Оленево — 120 км», — указывали стрелки.
Под столбом, как былинный богатырь на распутье, сидел на чемодане Збруев и зашивал прореху на гимнастерке.
Сделав последний стежок, он перекусил нитку, надел гимнастерку и с ремнем в руке привстал, услышав вдали шум мотора.
Вскоре рядом со Збруевым затормозил грузовик. Шофер высунулся из кабины.
— Не до Оленева? — спросил Збруев.
— Три рубля… — сказал шофер. — Деньги вперед.
— Три… — скис Збруев. — А может… ремень возьмешь?
— Не возьму, — сказал водитель. — Он казенный. — И захлопнул дверцу.
— Так я демобилизованный! — закричал Збруев, труся с чемоданом за машиной.
— У демобилизованных деньги есть.
Шофер прибавлял скорость. Збруев — тоже.
— Были деньги! Да все вот потратил.
— На что?
— На строительство верхнегорского комбината!.. Подожди, я все объясню!..
Но шофер посмотрел на Збруева уже с испугом, и грузовик резко ушел вперед.
Збруев остался один на проселке. Постоял… Сел на дорогу. Снял сапоги. Связал тесемкой, перекинул сапоги через плечо и побрел пешком за пылившей уже далеко впереди машиной.
Однажды вечером, когда на западе едва светилась тусклая синяя полоса, а на востоке уже мигали первые звезды, в деревушку, состоящую из пяти дворов, вошел путник.
Был он небрит, запылен и оборван. В одной руке у путника был дорожный посох, в другой — чемодан.
Почуяв незнакомого человека, забеспокоились за оградами собаки, и их лай провожал путника от дома к дому по всей недлинной улице, пока наконец он не добрался до крайнего дома и не постучался у крыльца.
В доме зажглась лампа, заскрипели половицы, чьи-то ноги прошаркали к дверям — и женский голос спросил:
— Кто?..
— Валентина Оленева здесь живет?
— Здесь… А кто это?
— Ефрейтор Збруев, — ответил путник. — По переписке.
Загремела щеколда — в дверном проеме появилась фигура женщины, свет упал на жалкую фигуру гостя.
— Константин Яковлевич!.. Господи!.. Что это с вами?..
Збруев смиренно развел руками.
— Вот, Валентина… все к вам ехал…
Двое женщин в сумерках поднимались с ведрами от речки.
— Постой, — сказала одна и прислушалась.
Из низенькой баньки, стоявшей у берега, явственно слышались томные выкрики восторга и шлепки веника по телу. Над трубой вился дымок.
— Мужик, — сказала вторая женщина.
— Откуда же у нас мужик-то?
Обе оглянулись на окна Валентины — там мелькнула ее фигура, Валентина хлопотала у печки.
В это время двери баньки распахнулись, голый Збруев в облаке пара и пены промчался к речке и с шумом плюхнулся в воду.
— Молодой! — удивленно сказала первая женщина.
Распаренный, благостный, в свежей рубашке — Збруев сидел за столом. Перед ним стояла крынка молока, хлеб, огурцы, яйца, картошка — все, что нашлось в доме.
Збруев ел все подряд. Он тяжело сопел, вздыхал и вытирал иногда с лица не то пот, не то слезы.
— А это — мой дядя по отцу, — говорила Валентина, стоя перед стеной, сплошь увешанной фотографиями в рамках. — Он в войну погиб, под Москвой. А вот — сам отец, после фронта. Через год я родилась… А это братья. Вот — младший. А это — старший.
— Где ж они все? — спросил Збруев.
— Вот как раз этот старший, Игнат, — он на стройку уехал. — Валентина кивнула на фотографию парня в негнущейся велюровой шляпе и при галстуке. — Верхнегорск, слышали?
— Слышал, — грустно сказал Збруев.
— А потом мать выписал — дочку нянчить… Младший братишка — в техникуме… Ну а я — здесь, дояркой. У нас совхоз — три километра отсюда.
Збруев вежливо слушал, жевал, но после очередного кивка — головы уже не поднял и застыл в этой позиции.
— Вы устали, — виновато сказала Валентина. — Спите…
Збруев вяло встрепенулся.
— Да нет, так… задумался.
— Пойдемте, Константин Яковлевич, — сказала Валентина. — Я вам на сеновале постелила…
Она взяла фонарик и пошла во двор. Збруев, с трудом переставляя ноги, поплелся за ней. Подняв фонарь, Валентина посветила Збруеву.
— Осторожнее — тут одной ступеньки нет…
Збруев вскарабкался на сеновал, и его сапоги мелькнули над лестницей.
— Удобно? — спросила снизу Валентина.
В ответ послышался храп.
Валентина постояла немного, послушала — и погасила фонарик.
Из щелей на крыше свисали солнечные лучи. Над крышей чирикал воробей. С улицы слышалось тюканье топора.
Збруев протер глаза, сел. Рядом с простыней лежала вычиненная гимнастерка.
Одевшись, Збруев бодро спустился с сеновала и вышел во двор. Валентина колола дрова.
— Дайте-ка!.. — послышалось за ее спиной.
Збруев подошел — и протянул руку за топором.
— Доброе утро, Константин Яковлевич! Как спали?
— Хорошо спал, — сказал Збруев, взял топор, размахнулся.
Раз!.. Здоровенный чурбак развалился пополам. Збруев поставил на попа второй. Два!.. Поленья разлетались, как от взрывной волны.
Валентина глядела на его спорую работу.
— Ой, что же я… — вдруг спохватилась она. — Вам завтракать пора, — и побежала в дом.
Збруев вошел на кухню с охапкой дров, свалил их у печки. Валентина разводила огонь.
— Мне сегодня на ферму не надо, — сказала она Збруеву, — так я пойду покошу, раз такой случай… А вы тут располагайтесь, не стесняйтесь…
